– Пить до дна и наслаждаться жизнью, – без утайки ответил Сергей Павлович, пытаясь между тем припомнить, в какой карман куртки он положил записочку с номером Аниного телефона, вдруг представляя, что он ее потерял, и соображая, что в таком случае надо будет звонить Цимбаларю и просить…

Тотчас возникали новые, куда более тревожные соображения. А вдруг Зиновий Германович, справедливо полагая свое дело сделанным, решил не хранить более теперь уже не нужный ему телефонный номер? И ниточка порвется. И он останется здесь и будет коротать свой век с Людмилой Донатовной, мучаясь постоянным похмельем и горькими сожалениями о возможном, но не сбывшемся счастье.

– Ваш… этот… как его… ну, словом, ваш «морж» не блещет оригинальностью, но сам по себе совет не плох. Беда лишь в том, – глубокомысленно заметил Актер Актерыч, – что в России всякий эпикуреец почти неминуемо кончает алкоголизмом или, по крайней мере, бытовым пьянством. Таковы почва, климат и нравы нашего Отечества.

Пока Ангелина в ответ на это бросала в бритое пухлое лицо Актер Актерыча обвинение в русофобии и, обратившись к хозяйке дома, возмущенно восклицала: «Милочка, да у тебя сегодня просто шабаш какой-то!»; пока очнувшийся от дремы «козлик» толковал шабаш как сборище ведьм и ведьмаков под непременным предводительством дьявола, коего все прочие сначала целуют в зад, после чего предаются обжорству, пьянству и омерзительному блуду с кровосмешением, инцестом и прочими прелестями демонического секса, о чем преизбыточно сказано как в прозе, так и в поэзии, например: «Проказник с конскою ногой, вы волокита продувной. Готовьте подходящий кол, чтоб залечить дуплистый ствол»; пока Алиска восторженно хлопала в ладоши и низким, мужеженским голосом кричала, что желает немедленно отправиться на шабаш и всем присутствующим во что бы то ни стало хотела предъявить свое дупло, истосковавшееся по настоящему колу; пока могучий старик твердой рукой удерживал ее от безрассудных поползновений; пока Людмила Донатовна, собравшись с мыслями (что потребовало от нее немалых усилий), выражала свое неудовольствие за бестактное сравнение ее гостей с беззаконным сборищем на какой-нибудь Лысой горе и со слезами, готовыми градом пролиться из глаз, вопрошала Ангелину: «По-твоему, значит, и я – ведьма?»; и пока Ангелина, громко смеясь, отвечала, что ведьминское начало – это и есть настоящее женское, а «козлик», вспомнив свое поэтическое прошлое, слагал: «В тебе Лилит…» – «Гвоздем сидит», – с ухмылкой подсовывал двусмысленную рифму Актер Актерыч, но «козлик» протестующе мотал головой, бормотал: «В тебе Лилит… В тебе Ли-лит… – и добавлял, иссякнув: – всегда царит…» Словом, пока общество переливало из пустого в порожнее, Сергей Павлович потихоньку выбрался в прихожую. Две цели ставил он перед собой. Первая: проверить, на месте ли записочка с номером телефона. Вторая: с улицы Павлика Морозова попытаться исчезнуть. Ибо и Петр Иванович, и белый старичок были бы глубоко удручены, если бы он добивался встречи с Аней, восстановив в полном объеме свои отношения с Людмилой Донатовной.

Однако, если записочку он нашарил во внутреннем кармане куртки, успел вытащить и повторить начертанный на ней рукой Цимбаларя номер: 434-48-98 и даже прикинул, что, скорее всего, Аня живет где-то на юго-западе, может быть, в Теплом Стане или в каком-нибудь, не приведи Бог, Солнцеве, то побег ему не удался. С возгласом возмущенного изумления Людмила Донатовна перехватила его и, минуя комнату, в которой сидели гости, повлекла в соседнюю, разделенную почти пополам занавесью из тяжелой темной ткани.

Что она скрывала от посторонних взоров?

Широкую, с черным деревянным изголовьем и черными же боковинами кровать, на которой они провели много ночей и даже дней, лишь изредка выходя на кухню, дабы подкрепить слабеющие силы и утолить простейшую разновидность голода, тогда как другая сжигала их, не зная насыщения.

Мраморную голую деву со стыдливо склоненной головой, левой ручкой прикрывающую молодую грудь, правой – врата любви и тем самым являющую собой одновременно образ как чистоты, так и неприступности, на что Сергей Павлович в минуты отдохновения указывал подруге, призывая ее распахивать заветные двери только для него и лишь ему одному позволять ласкать треугольное руно из рыжеватых и жестких на ощупь волос.

А также бюст некоего римлянина с голым черепом, запавшим ртом и резко обозначенными скулами, водруженный на метровой высоты колонну и таким образом имевший возможность постоянно наблюдать за всем, что происходило на ложе, и, по мнению Сергея Павловича, с тайной усмешкой оценивающий пыл, усилия и усердие обеих сторон.

Кроме того: большое зеркало в тяжелой тусклой посеребренной раме, две гравюры со сценами королевской охоты и натюрморт, изображавший коричневый глиняный кувшин, нож, блюдце и половину яблока с темными семечками посередине.

Дева, римлянин, зеркало и проч. – все это (вместе с бронзовой люстрой в соседней комнате) были приношения отца Людмилы Донатовны, о которых Сергей Павлович иногда говорил, что они внушают ему чудовищную тоску, поскольку за каждым из них он различает призраки отчаяния, голода и смерти. Дочь своего отца, Людмила Донатовна отвечала ему, что докторам «Скорой помощи» не следует рассуждать о вещах, им в принципе недоступных – о произведениях искусства в том числе.

Но вовсе не для продолжения их споров влекла его она за поспешно откинутую занавесь. Безропотно следовал за ней Сергей Павлович – и покорно сел рядом на заскрипевшую под ними кровать.

– Доктор, милый, – откинувшись на подушки, звала и манила его Людмила Донатовна, – окажите мне очень скорую помощь. У меня жар. У вас когда-то было замечательное быстродействующее средство. Вы его не забыли?

– Но там же люди! – из последних сил пытался он воздвигнуть преграду между собой и Людмилой Донатовной.

– Люди? – шептала она с закрытыми глазами и чуть сдвинутыми бровями, отчего ее лицо приобретало так волновавшее его всегда скорбное и страстное выражение. – Какие люди? Я не помню. Их нет. Или ты не хочешь? Молчи! – приподнялась она и ладонью запечатала ему рот. – Не смей мне лгать. Ты хочешь. И я хочу.

Откуда было ей знать, что преграда куда значительней все еще находившихся в соседней комнате людей вырастала между ними! Он не просто хотел – он умирал от ее близости, от запахов ее плоти, от быстрых и жадных движений ее рук, стаскивающих с него пиджак, расстегивающих брючный ремень, рубашку и в то же самое время успевающих и совлечь собственное платье, и открыть перед Сергеем Павловичем округлые плечи, плавные изгибы ключиц и маленькие груди с отвердевшими от желания сосками.

– Ты… что… Мила… ты что… со мной… – едва смог вымолвить он.

– И ты… – слабеющим голосом отозвалась она. – Иди же.

И забыв обо всем – о саднящей боли, оставшейся в душе после прожитых с Людмилой Донатовной лет, о том, что будущего с ней у него нет и не может быть, об Ане, которую с одобрения Петра Ивановича он выбрал себе в жены, – Сергей Павлович с обмирающим сердцем падал, летел, срывался в пропасть, тонул и уже готов был по образу и подобию прежних времен соединить с подругой головы и ноги и насладиться, однако, почувствовав на себе тяжелый взгляд Петра Ивановича, а где-то совсем рядом угадав белого старичка, понурившегося в глубокой печали и отвернувшегося от мраморной девы, римлянина и всего остального, что могло вот-вот оскорбить его взор, он перестал ласкать грудь возлюбленной, оторвал свои губы от ее рта и, поднявшись, хрипло сказал:

– Не могу.

Считанные минуты спустя он брел по улице Павлика Морозова, кляня лужи, мокрый снег, темноту, мучаясь жалостью к оставленной им Людмиле Донатовне и еще сильнее вожделея ее.

Но почему, почему?! Какое, собственно говоря, преступление совершил бы он, если бы по обоюдному согласию, влечению и желанию взял то, что ему радостно отдавали? Кто мог бы поставить ему в укор близость с той, кого еще совсем недавно он почитал за свою половину, найденную им в сутолоке жизни и, казалось, до гробовой доски соединившуюся с ним? Кому было дело до порывов его естества, волнения его крови и стона его плоти? Разве есть закон, запрещающий мужчине и женщине, ему и ей, свободно вступать в любовный союз и столь же свободно расставаться?