Грозно крикнул на нее Актер Актерыч, махнул рукой и топнул маленькой ножкой в замшевом башмаке иноземного происхождения. На его голос из глубины квартиры выплыла сама Людмила Донатовна, в черном свободном платье до пят, с коралловым ожерельем на тоненькой шейке и с тем изумленно-сияющим выражением в глазах, которое Сергей Павлович поначалу любил, но которого вскоре стал опасаться как наивернейшего знака неизбежных и ничего хорошего не сулящих с ее стороны речей, поступков и желаний. Но как прелестна была она в эту минуту – с ее чуть скуластым личиком, забранными в пучок русыми волосами, ровным маленьким носом и маленьким же и ярким ртом! Сергей Павлович помрачнел.

– Врача вызывали? – глядя в пол, спросил он.

– Врачу, – назидательно откликнулся Актер Актерыч, – исцелися сам!

– Доктор, доктор, – запричитала Алиска, – сделайте мне укольчик-пистончик! Я вам буду очень признательна!

– Я вызывала! – промолвила, наконец, Людмила Донатовна и, подойдя к Сергею Павловичу, положила руки ему на плечи. – Сере-ежинька… Я так тебя ждала.

Собрался у нее нынче вечером народ, доктору Боголюбову более или менее известный. Так, например, он обнаружил за столом пристроившуюся возле бутылки портвейна (почти опустошенной) квашню и жабу Ангелину, а рядом с ней нервно хмурящегося и помаргивающего ее мужа, «козлика», в котором, впрочем, появилось нечто новое: стрижка под «ноль» и серебряная серьга в левом ухе. Был Вова, могучий старик, давний друг отца Людмилы Донатовны и сам в некотором роде ее заботливый воспитатель.

Участливый свидетель ее возрастания, задумчивый созерцатель мокрых пеленок, сострадательный посетитель больниц, куда ее поочередно упекали с коклюшем, «свинкой» и ветрянкой, наперсник маленьких тайн, спутник детских прогулок, поверенный ее радостей и обид, он дождался ее нежного расцвета и научил наилучшему из всех известных способу, каковым надлежит преодолевать томление плоти и бороться с прыщиками, мелкой сыпью усеявшими в ту весну чистый девический лоб. Сергей Павлович его искренне ненавидел. Ибо ему и только ему должен был принадлежать клад, средь бела дня умело вскрытый этим стариком. Впрочем, сообразуясь с давностью события и вычитая два десятка лет от нынешних вовиных шестидесяти семи, он был в ту пору немногим старше Сергея Павловича, когда тот с трепещущим сердцем вступил в обладание Людмилой Донатовной, что произошло в мрачной квартире ее второго мужа, в старом доме на Чистых прудах. Вова же, напротив, к нему благоволил и не раз предлагал посетить устраиваемые им спиритические сеансы, во время которых он переговаривался с обитателями загробного мира – причем не только с опочившими родственниками, но и с личностями вполне историческими, вроде императора Павла I, сообщавшего леденящие душу подробности о составленном против него заговоре и подлом убийстве, совершенном в ночь с 11 на 12 марта 1801 года в Михайловском замке города Санкт-Петербурга. Удавленному императору Вова задал коварный вопрос о посмертном воздаянии за грех отцеубийства. С того света несчастный Павел будто бы отозвался сквозь слезы, что он Сашеньку давно простил – еще тогда, когда тот скрылся из очей мира, ложно преставившись в Таганроге, а затем нищим образом странствуя по России старцем Федором Кузьмичом.

Сегодня, за столом у Людмилы Донатовны, Вова повествовал о своих попытках установить связь с другим императором, злодейски убитым разноплеменной чернью, – Николаем II Александровичем. Сергей Павлович с отвращением слушал тонкий, с повизгиванием голос могучего старика и с таким же отвращением смотрел на его худое лицо с легким румянцем несокрушимого здоровья. Бег трусцой, теннис, ледяная вода по утрам. Молоденькие провинциалки за умеренное вознаграждение.

– Ты мрачный, – шепнула Людмила Донатовна, нежно целуя его в щеку.

– Терпеть не могу… императоров, – отозвался Сергей Павлович.

Услышав его признание, Ангелина хлебнула портвейна, облизнула губы и обличила бывшего друга этого дома (именно так она выразилась, особенно подчеркнув слово «бывший») в чудовищном жестокосердии, профанации сакрального и отсутствии патриотизма. Вслед за тем она без передышки выпалила:

– Я даже думаю: русский ли вы?

– Сережинька не бывший, а вечный мой дружок, – вступилась Людмила Донатовна и снова поцеловала Сергея Павловича – на сей раз в уголок рта. – И я тебя уверяю, ангел Ангелиночка, что он именно русский. Склонность к усложнению простых вещей – разве не русская это черта? Другой бы кто-нибудь сказал – да Бог с ними, с императорами! Поцарствовали. А ему непременно надо брякнуть, что он их не любит. Дурачок мой. – И она ласково и властно взъерошила волосы на покорной голове Сергея Павловича. – Ему не помешало бы некоторое количество другой крови, я думаю, – еврейской.

При этом слове и «козлик» встрепенулся и, щурясь, помаргивая и время от времени бережно притрагиваясь рукой к левому уху, сурово молвил, что Миле следовало бы хорошенько подумать, прежде чем желать Сергею Павловичу кровных родственников в каком-нибудь Иудином или Дановом колене. Ежели, конечно, таковые уже не присутствуют.

Ухо «Козлика» пылало.

– Известно немало случаев, – сообщил присутствующим Сергей Павлович, – когда прокол уха, сделанный человеку не первой молодости, приводил к сепсису с весьма тяжелыми последствиями.

– Ах-ах, – скорбно вздохнула Алиска. – Неужто придется ему отрезать? Тогда пусть он сам себе – как Ван Гог. Ангелиночка, какая прелесть, он преподнесет тебе свое ушко! Всю жизнь мечтала о таком подарке.

– Для милого дружка, – нехотя процедил Актер Актерыч, – сережку вместе с ушком.

– На подносе, – басила Алиска, хватая пустую тарелку и временно помещая в нее вместо багрового уха «козлика» круглый ломтик сырокопченой колбасы. – Вот так! – И, склонив голову, она заранее восхищалась маленьким, но кровавым жертвоприношением.

– Дай сюда! – выхватила из ее рук тарелку Ангелина. – Обидел Бог умишком, так помалкивай – за умную, авось, сойдешь!

Ибо недаром человечество с незапамятных времен ощущает в евреях угрозу своему существованию. А евреи с тех же самых незапамятных времен стремятся к финансовой и политической власти над миром, в чем мало-помалу достигают все более ощутимых успехов. Их многовековая, последовательная, тайная деятельность, словно кольца гигантской змеи, все тесней охватывает разные страны и народы, среди которых первой по несчастному праву должна быть названа Россия. «Козлик» говорил негромко, но веско. Замечанием Сергея Павловича о сепсисе он пренебрег, в виду опасности куда более страшной, чем утрата одним человеком всего лишь одного уха. Здесь было произнесено святое имя государя Николая Александровича, с чувством молвил он и перекрестился. Будучи православным христианином и не одобряя спиритизм вообще и опыты в этом роде многоуважаемого Владимира…

– Не знаю вашего отчества.

– Мой отец был Исааком, – не без волнения отозвался могучий старик.

– Вот как! – задумчиво молвил «козлик». – Впрочем, это имя есть в святцах.

Опыты Владимира… э-э… Исааковича по проникновению в загробный мир, давно и бесповоротно осужденные Святой Церковью…

– Он Вовино отчество произносит, будто жабу глотает, – шепнул Сергей Павлович Людмиле Донатовне, получив в ответ испепеляющий взгляд Ангелины.

…являются пусть искаженным, но все-таки искренним отображением народного почитания царственных мучеников и непоколебимого народного убеждения в ритуальном характере их убийства. Мистические глубины этого злодеяния в полной мере нам пока недоступны. Однако при благодатном содействии духоносных старцев – в частности, угодника Божия Серафима Саровского, великих старцев Оптиной Пустыни, святого праведного Иоанна Кронштадтского, епископов Нафанаила, Венского и Австрийского, Нектария Сеаттлийского, Аверкия, Сиракузского и Троицкого…

– Всех-то не поминай, а то к утру не кончишь, – привычно осадила мужа Ангелина.

Не переменившись в застывшем лице с татарскими скулами, «козлик» продолжил: архиепископа Иоанна, Западно-Европейского и Брюссельского, архиепископа, позже митрополита Антония (Храповицкого), блаженной Паши Саровской, блаженной старицы Матроны…