– А у них тут, – оправдался Голиков, стыдливо прикрыв рот ладонью, – ничего порядочного.

В пустом почти кабинете гулко отдавался мерный стук больших напольных часов. Гусев между тем неторопливо закурил, затянулся со вкусом, отхлебнул чай из стакана в серебряном подстаканнике и благодушно промолвил, что чаек с утра – милое дело. Кому самогон, а кому чай чаевич, да покрепче после бессонной ночи.

– Ага, – обиженно молвил Голиков, не забывая, однако, заграждать рот рукой, – нам без нее все равно нельзя. Не то свихнешься.

Прищурив глаза, сквозь колеблющуюся тонкую завесу табачного дыма Гусев, наконец, глянул на о. Петра и осведомился у Голикова, что за чучело он притащил.

– Поп это… Боголюбов Петр.

– Не может быть! – рыжий человек за столом изобразил крайнюю степень изумления. – Служитель культа – и в наряде мастерового! К чему такой маскарад? Такая профанация сана? Вот братец его ко мне вчера приходил – одет по форме, сразу видно: поп. А здесь что мы видим? Мы видим, – он уставил на о. Петра холодные глаза цвета застывшей на воде ряски, – сапоги… пиджак потертый… кепку старую. Волосы, правда, длинные… борода… Так и у меня усы, – он притронулся к редким усикам на верхней, толстой и чуть вывернутой губе. – И что? Разве я поп? раввин? мулла?

– Да он в бега вдарился. И форму поменял. В портках-то, небось, ловчее, чем в этой… ну как ее…

– Ты не мучайся, – оборвал его о. Петр. – И проспись. А вы, – сказал он Гусеву, – зря устраиваете лицедейство. Я вам был нужен – я пришел. Отца отпустите. Игуменью. Вы их в залог взяли до моего появления – вот он я. Залог верните.

– Вообще-то, – Гусев откинулся на спинку кресла и пустил к потолку колечки дыма, – распоряжаюсь здесь я. Кому говорить, кому молчать, кого брать в заложники, кого отпускать – я решаю. И вам, Петр… э-э-э… Иоаннович, я советую это запомнить. Да вы садитесь, садитесь, – указал он на стул. – В ногах, как утверждает русский народ, – с едва уловимой издевкой произнес он, – правды нет. Впрочем, где она, в чем она – правда русского народа?

– Вам не понять.

– Нет, в самом деле, в чем? – продолжал Гусев, хладнокровно пропустив мимо ушей слова о. Петра. – Что-то мне приходилось слышать и читать приходилось… на севере, в ссылке, лето короткое, зато дни долгие, а зимой – длинные ночи. Время было. Народ-богоносец – ведь это, кажется, о русском народе? Редкая чушь. Да вы интереса ради загляните в нужник, где этот народ гадит. Там… Щадя, однако, ваши чувства, опускаю подробности. Ты вот что, Голиков, пока мы с дорогим гостем беседуем, позови-ка, – тут он оценивающе взглянул на о. Петра, – двух ребят… И Ваньку.

– Ваньку какого? Смирнова?

– Смирнов нам сейчас не нужен. Ты позови китайца. Он, я надеюсь, не очень пьян?

– Не очень, – ухмыльнулся Голиков, покачнулся и вышел.

– Курите, – Гусев протянул о. Петру коробку папирос. – Отменный табак!

– Не приучен.

– Скажи-ите! – Гусев удивленно вскинул рыжие брови. – А ваш братец с большим, я вам доложу, удовольствием… Мы с ним недурно поговорили за папиросами и чайком. Александр… э-э-э… Иоаннович вообще произвел на меня приятное впечатление. Он – да вы, наверно, знаете – из тех служителей культа, кто, так сказать, присягнул на верность советской власти. У него мандат именно в таком духе. Он, кстати, сообщил, что в Сангарском монастыре вы должны были навестить одного старика… Гурия… Навестили?

Отец Петр стиснул зубы. Ах, Саша, зыбкая душа! Довели тебя игры в новую церковь… Не курил ты со зверем – ты ему воскурил.

– Что ж вы молчите, дорогой мой?

– Отца отпустите, потом спрашивайте.

– Отпустить? Да пожалуйста! Сейчас этот вот с утра пьяный молодой человек к нам явится, и я ему прикажу… Беда мне с моими бойцами, – сокрушенно вздохнул Гусев. – Как в городок ваш вошли, так будто с цепи сорвались. Никакой управы. Женский монастырь штурмом взяли! Несчастного скопца прямо с колокольни… И на ограду. Жуткая смерть! – Он глотнул и с сожалением отметил, что чай остыл. А чай, как женщина, должен быть горячим – не правда ли?

Отец Петр угрюмо молчал.

По поводу звонаря и его прискорбной кончины. Есть какая-то в русском народе природная жестокость… Человека – с колокольни?! Зачем? И так было ясно, что он не птица. Не следует, однако, думать, что он, Гусев, в данном случае судит с еврейской недоброжелательностью. Был здесь вчера аптекарь Шмулевич, которого, надо полагать, ваш братец подбил просить за вашего папашу. Александру… э-э-э… Иоанновичу, к несчастью, присуще убогое представление толпы: еврею ли с евреем не найти общий язык! Пришлось растолковать гражданину Шмулевичу, убежденному, кстати, иудею по своему религиозному помешательству, что коммунист не может быть евреем. В партии нет и не может быть евреев, или русских, или татар… Не кровь важна, не нация, не родные березки или, к примеру, пальмы, а верность идее. Одно человечество, одна страна, одно будущее. Равная для всех доля счастья.

Отец Петр усмехнулся. Дьявол – обезьяна Христа.

Гусев пожал плечами. Дьявол, Бог – разве это имеет значение? Всех сварим в рабоче-крестьянском котле. Всех ангелов, всех чертей, русских с их жестокостью, евреев с их хитростью, немцев с их сентиментальностью, китайцев с их коварством – и выйдет из этого варева новый человек для новой жизни. Кто желает присоединиться – милости просим. Кто не желает – не топчи землю зря.

– И что аптекарь… Шмулевич, – подал голос о. Петр, – понял? И приобщился?

Хозяин кабинета взглянул на него с многозначительным прищуром.

– Приобщился.

Недоброе предчувствие закралось в душу о. Петра.

– Слушайте, вы… Гусев… Лейбзон… или как там вас… – говорил он, содрогаясь от желания сию же минуту обеими руками сдавить шею меченому рыжим цветом выкормышу сатаны – так, чтобы и дух из него вон, – отца мне отдайте… Делайте со мной, что хотите, но отца отпустите! Я вам нужен за слово мое, которое я в храме сказал после того, как вы Михея несчастного убили, – я здесь. И слово мое со мной – нет худшей беды для России, чем ваша власть. Довольны?! – задыхаясь, спросил он. – Еще вам сказать? Я скажу: из преисподней вырвались, туда и вернетесь. Еще сказать? И таких, как вы… и евреев, и русских… всякого народа бесноватых… настанет час, когда вы в свиней вселитесь, которым путь – с крутизны на дно морское. Когда вас всех Россия проклянет последним страшным проклятьем!

Он встал.

– А ну, – процедил Гусев-Лейбзон и мгновенным движением открыл ящик стола, – сидеть!

Но ввалился Голиков и вслед за ним Ванька-китаец с глазами-щелочками и двое крепких ребят в мятых гимнастерках.

– Усадите попа, – велел им Гусев, и о. Петра тотчас вдавили в стул две пары сильных рук. – Теперь продолжим.

Слово, чиркнув спичкой, закурив и окутавшись дымом, сказал он, уже есть дело. Слово против советской власти – преступление с неизбежным за него наказанием. Так что свое Боголюбов-сын непременно получит. Но у него есть возможность облегчить свою участь.

– Ничего не надо! – дернулся на стуле о. Петр и опять был придавлен к нему усердными ребятами. – Отца отпустите!

– Каким образом? Вот стоят перед вами, вернее же – позади вас преданные революции и защищавшие ее во многих кровопролитных сражениях еще молодые люди… Они, может быть, несколько пьяны, но не осуждайте, не осуждайте их! Если бы вы знали, какую жуткую, нечеловеческую работу пришлось им выполнить нынешним ранним утром! Голиков прав: после такой работы непременно следует выпить и крепенько выпить, чтобы сбросить с души гнет тяжкой усталости, вредных сомнений, непозволительных колебаний. Эти вот превосходные люди и славные бойцы отчасти и по совету вашего братца вчера в Сангарском монастыре навестили старичка Гурия… Навестили?

– А как же! – отозвался Голиков.

– И спрашивали у него – не передавал ли вам на хранение Петр Боголюбов, священник, одну бумагу, известную как завещание Патриарха? Спрашивали?

– Еще как! – пьяно ухмыльнулся Голиков. – Искали у него в комнатушке.