– Впрочем, отчего так официально: Сергей Павлович, Николай Иванович?! Мы, в конце концов, родственники, родная кровь, из одного, так сказать, корня. Давай проще! – придвинулся к Сергею Павловичу и дружески хлопнул его по колену Николай Иванович. – Идет?!
Сергей Павлович скованно кивнул.
– Ну вот и прекрасно! Катя! – Та же девица появилась на пороге, но уже без сигареты. – Вот, Катя, мой, так сказать, племянник…
– Внучатый, – насмешливо вставила Катя.
– Ну да, внучатый, то есть моего родного брата внук. Брата Петра, – со вздохом уточнил Николай Иванович. – Погиб, погиб, брат Петр, погиб, милый… А мог бы… Ах, да что об этом! – и голос его дрогнул. – Ты вот что, Катенька, – молвил он после краткого молчания, как бы посвященного светлой памяти погибшего брата Петра, – там, на кухне, тортик, его Сережа принес, а ты давай-ка чайку…
– Сучонка, – холодно обронил он, едва она закрыла за собой дверь. – И знаешь, чем занимается?
Сергей Павлович пожал плечами.
– Секретарша у католического попа. И в Рим собирается. Учиться. Я бы ей показал раньше и Крым, и Рим, и попа этого… Да его духа тут не было бы на следующий день! И Богу бы своему католическому в Ватикане десяток свечей бы поставил, что ноги унес. А сейчас, видишь ли, сидит себе на проспекте Вернадского, плетет свою паутину и между делами Катьку дерет.
Сергей Павлович выразил осторожное сомнение в сексуальной распущенности католического священника.
– Они, – заметил он, – по-моему, дают обет…
В ответ Николай Иванович долго и с удовольствием смеялся. Успокоившись и вытерев выступившие на глаза слезы, он в прямых, но зато доступных выражениях объяснил племяннику, что попы всех мастей и церквей – особенно же монахи и целибаты – задерут бабе юбку при первом же подходящем случае. Дядя Коля (так он предложил себя называть) сослался и на опыт молодых своих лет, когда он был целибат и дьякон, служил вместе с братьями-священниками – Александром и Петром и путался с одной девахой, первой комсомолкой в родном их городишке, расположенном на берегу Покши, рядом с монастырем Сангарским и неподалеку от знаменитого Шатровского монастыря.
– Возглашаешь, бывало: «Миром Господу помолимся!» – а голос у меня был, дорогой ты мой, стекла дрожали! – а сам только и думаешь, как бы сию минуту да с этой бы девахой… – Николай Иванович причмокнул и слегка порозовел.
Они-то оба, Александр и Петр, были женаты, а ему, младшему, в видах дальнейшей церковной карьеры взбрело в башку испытать себя целибатом, дабы потом надеть на себя вериги монашества и прямиком двинуть к епископской митре.
– Мне уж больно не по душе было всю жизнь прозябать в нашем захолустье, – обронил он. – А женитьба – попу приговор. Сиди, и не рыпайся, и лижи пятки правящему архиерею. Не-ет! Я пятки лизать не хотел. Я хотел, – подмигнул дядя Коля нареченному племяннику, – чтобы мне лизали.
– И… получилось… у вас? – осведомился Сергей Павлович, сглотнув отвращение и невольно устремив взор на ноги Николая Ивановича, обутые в домашние туфли из мягкой кожи.
– Я, когда работал… ну, там… – дядюшка неопределенно махнул рукой, а племянник понимающе кивнул, – меня попы и епископы знаешь как звали? Я тебе скажу: архиерей!
И уже на кухне, куда переместились они из комнаты с глобусом и снимками на стенах (Сергей Павлович успел разглядеть молодого Ямщикова в белых брюках с миловидной женщиной на берегу моря; Ямщикова, задумчиво курящего трубку; и наконец, все того же Николая Ивановича, но возраста более зрелого, в обществе седобородого человека с благородным лицом, в белом, странного вида головном уборе и с посохом в правой руке), и где, помимо чая, стояли на столе бутылка коньяка и две хрустальные рюмки, дядя Коля не без удовольствия разъяснял внимательному слушателю, что мир церкви, ежели совлечь с него византийские облачения и прочую мишуру, откроет взору, с одной стороны, отменно продуманное и крепко сколоченное ведомство, а с другой – тут он медленно улыбнулся – потаенное гнездилище вполне даже человеческих страстей и страстишек. Порок, задумчиво прибавил дядя Коля, любит темноту. С фонарем туда никто, пожалуй, и не входил. А кто вошел – тот не вышел. Ибо вход – рупь, а выход – и поболее, чем даже два. Решив, должно быть, что на первый раз он сказал более, чем достаточно, Николай Иванович уверенной рукой наполнил рюмки.
– Перед чаем, как говорит Костромской Хрисанф, по обычáям. Хрисанф – мужик понимающий. С лёта берет! Я вас как-нибудь познакомлю… Тебе ведь сорок два недавно стукнуло? – то ли заметил, то ли спросил хозяин дома, и Сергей Павлович с отвращением ощутил себя полузадушенной мышью, которой забавляется старый кот. – Вы с ним ровесники. Он, правда, несколько по другой части, – усмехнулся Николай Иванович и цепко глянул на внучатого племянника: понял? не понял?
Тот, однако, отвечал взглядом, исполненным простодушного неведения.
– Среди церковников, – решил уточнить дядя Коля, – подобная склонность не редкость ввиду насильственного подавления естественного зова природы. Ну, давай, Сережа, за нашу встречу, за дружбу, за родственные связи, чтоб они не рвались, как гнилые нитки, а крепли! Твое здоровье!
Между чаем и коньяком два вопроса – не считая главного: о судьбе Петра Ивановича – занимали теперь доктора Боголюбова. Первый: какой был смысл в словах бодрого долгожителя, что все-де его покинули? Не перемерли же, в конце концов, все близкие Николая Ивановича, оставив ему на попечение одну лишь Катю, которую в неведомый Рим вот-вот умыкнет католический патер? И второй: что бы означало категорическое суждение о невозможности проникнуть со светильником в дела Церкви и о смертельной опасности, подстерегающей всякого, кто отважится на подобный поступок? Однако неожиданно для себя начал Сергей Павлович совсем с другого.
– А вот этот человек с вами на снимке… он с посохом, и на голове у него словно белый шлем…
– А-а! – равнодушно протянул Николай Иванович. – Патриарх Алексий. А на голове куколь.
Сергей Павлович почтительно кивнул. В облике Патриарха несомненно было нечто значительное. Врожденное благородство. Одухотворенность, возвышавшая его над суетным миром. Все это он с внезапным жаром высказал Николаю Ивановичу.
Благородное происхождение дядя Коля подтвердил: из дворян. Белая кость, голубая кровь. Советской нашей власти между тем послужил неплохо, и получил от нее четыре ордена Красного Знамени, автомобиль, дачу и всяческое благоволение. ЗИС от Иосифа Виссарионовича дядя Коля лично ему доставил и, вручая ключи, молвил три заветные слова: «Подарок товарища Сталина». Патриарх возвел прослезившиеся очи к небу и воскликнул, что это милость Божия для нашего Отечества иметь такого вождя, как Иосиф Виссарионович. Серебряной с позолотой ложечкой Николай Иванович отправил в рот кусок торта и, жуя, проницательно заметил, что после этой истории Патриарх перестал нравиться Сергею Павловичу. И напрасно. Товарищу Сталину Патриарх нравился, а товарищ Сталин умел разбираться в людях. Сергей Павлович призвал на помощь все свое самообладание, дабы с лицом, не отражающим его истинных чувств, выслушать хвалу вождю и неизбежно следующее после нее поношение нашего времени, чье знамение – дряблость государственной мышцы и пир словоблудия. Тусклые глаза дяди Коли просветлели от вспыхнувшей в них ненависти. Он вспомнил мадам Боннэр, на минувшей неделе творившей демократические заклятья у гроба своего предателя-мужа, и посетовал, что Россия – не остров Фиджи и у нас нет обычая отправлять жен на погребальный костер вместе с их усопшими мужьями.
– Впрочем, – уточнил он, – на Фиджи, как пишет Тейлор, жен не сжигали, а душили. Гнусной Елене было бы по делам ее.
Сергей Павлович поперхнулся чаем.
– А что?! – рыкнул Николай Иванович Ямщиков, как гласом рыщущего по лесам скимна рыкал он на подследственных в своем кабинете на Лубянке или в любом ином месте Отечества, где приходилось ему вершить беспощадный суд. – Взять ее и… – Он свел пальцы обеих рук в широкое кольцо, словно бы охватывая им шею нечестивой мадам и выдавливая из ее пожилого тела судорогу последнего дыхания.