– А теперь захотел оказаться в одной могиле! – изрекла генеральша, на что старый воин ответил жалобным лепетом:

– Поленька… Зачем ты так…

Пока студиоз вгонял генералу в ягодицу папаверин с дибазолом, Сергей Павлович преподал его жене краткое наставление по уходу за больным. Очищение желудка. Весь следующий день – исключительно чай и сухари. К вечеру можно кефир. Утром вызвать участкового. Затем он позвонил на подстанцию, услышал медовый голосок Наденьки и узнал, что его бригаде надо быть на Миусской площади, где возле Менделеевского института в пригнанном на ночевку троллейбусе лежит и не желает вставать какой-то мужичок. Милицию вызвали.

– На Миусы, к Менделеевскому, – забираясь в машину, сказал Сергей Павлович.

Кузьмич молча и злобно дернул рукоятку передач, рванул, и со включенной сиреной «Скорая» промчались по Большой Грузинской, пересекла улицу Горького, обогнула сквер и притормозила у здания химического института. В одном из вставших здесь в ряд троллейбусов горел тусклый свет, сквозь заиндевевшие окна видны были люди, и Сергей Павлович двинулся туда, велев студиозу идти следом и прихватить носилки.

В троллейбусе его встретил пожилой простуженный капитан и просипел, что медицине тут делать нечего. Он кивнул на заднее сидение, где, свесив руку, неподвижно лежал человек в желтой нейлоновой куртке, без шапки и почему-то без ботинок, но в носках. Палец правой ноги торчал из дырки.

– Бумажник, билет профсоюзный – это есть. Денег нет. Он такой был пьяный, что от него и от мертвого воняет. И по башке ему хорошо врезали.

Одного взгляда доктору было достаточно, чтобы убедиться: cadaver[10]. Но он все-таки приложил пальцы к его ледяной шее. Сонная артерия не билась. Гласом свыше самое время возвестить ему: встань и гряди вон из полночного троллейбуса, ибо боль уже не стучит тебе в виски железными клювами голодных стервятников. Все прошло. Тебе, однако, следует приобрести ботинки, желательно с мехом внутри, так как на улице сейчас минус пятнадцать, и ты запросто обморозишь ноги.

– Чего встал столбом, – с внезапным раздражением накинулся он на студиоза. – Я за голову, а ты давай за ноги. Подхвати! – крикнул Сергей Павлович простуженному капитану. – И на носилки.

Теперь ехали в морг, где Альберт Семенович Корешков (таковы были имя, отчество и фамилия человека, окончившего свои дни в троллейбусе двадцатого маршрута), тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, то бишь проживший на белом свете почти сорок пять лет, должен был малость передохнуть перед своим последним путешествием. Путь, само собой, предстоял им не такой далекий, как Альберту Семеновичу, но все же и не близкий, ибо во всей Москве в этот поздний вечер место для мертвого тела нашлось лишь в морге Института морфологии, неподалеку, кстати говоря, от дома, где вместе с папой обитал доктор Боголюбов. Кузьмич ехал не спеша, покуривая и рассуждая, что надо бы, конечно, знать, с кем пьешь, иначе первый стакан очень даже просто может стать для тебя и последним. Такая в нынешнее время пошла безобразная пьянь, что за сто граммов они мать родную прикончат, а уж собутыльнику голову проломить – как два пальца обмочить. Возле метро вывернули на Новослободскую, под зеленый свет пересекли Садовое кольцо с редкими в этот час машинами, проскочили улицу Чехова с белеющей в темноте красавицей-церковью на углу, напротив «Известий», покатили по бульварам, нырнули в пустой и гулкий тоннель и далее, через улицу Фрунзе, выехали на Большой Каменный, под которым белесым туманом дымилась черная, еще не схваченная наступившими холодами вода Москва-реки.

– Не люблю, когда рядом жмурик, – просунув голову в окошечко, пожаловался студиоз. – Ты бы, Кузьмич, свой драндулет побыстрее, что ли, гнал.

– Побыстрее, друг милый, – отозвался Кузьмич, – и мы с тобой и с доктором как раз ему компанию составим. Гололед же страшенный!

– Сергей Палыч, – взмолился студиоз, – ей-Богу, он какой-то нехороший…

– И не мечтай, и не проси. – Сергей Павлович закурил и запахнул пальто. – Я когда фельдшером ездил – повернулся бы у меня язык попросить доктора из теплой кабины в холодный салон? Вот, Кузьмич, пример тебе нынешней молодежи – ни почитания старших, ни любви к отеческим гробам, ни веры. Ты пока читал бы лучше отходную Альберту Семеновичу. Как там… Помяни, Господи, преставившегося раба Твоего, брата нашего Альберта и прости все вольные его согрешения и невольные…

– Вы, Сергей Палыч, хорошего мне брата нашли, – оскорбился студиоз и с силой задвинул стекло, отделив себя от доктора и водителя и оставшись наедине с лежащим на носилках мертвецом.

– А ты чего, Сергей Павлович, в Бога, что ли, поверил? – спросил Кузьмич. – Это дело сейчас популярное. Малость погодя из партии все в церковь побегут – вот увидишь!

Поверил? Сергей Павлович пожал плечами. Может быть. Иногда вдруг казалось, что между ним и Небом установилась наконец неразрывная связь, и все события земной жизни Спасителя он переживал с необыкновенной силой любви, сострадания и надежды. Тогда он верил и не сомневался, что верит. Тогда верил, что в жизни будущего века суждена ему встреча и с преподобным, и с дедом Петром Ивановичем, и с Аней, с которой когда-нибудь здесь, на земле, их временно разлучит смерть. Тогда верил, что есть в его жизни смысл, оберегающий ее от бесследного провала в небытие, заключения в темницу распадающейся плоти и превращения в рассыпающийся прах или серый и легкий пепел. И смысл этот – обещанное ему Христом воскресение. Но гораздо чаще его душа ему самому напоминала потрескавшееся от многолетней засухи поле, в котором не могло укорениться и пойти в рост занесенное благодатным ветром семя веры.

– А я вот, когда приму на грудь, то все думаю: есть Он, – и Кузьмич, оторвав руку от руля, указал пальцем наверх, – или Его попы выдумали?

– Ну и? – закуривая, спросил Сергей Павлович.

– Выдумка! – не опуская руку на руль, отмел ею Кузьмич сказку о Всевышнем. – Давай рассуждать. Бог – Он все создал и за всем приглядывает. А почему тогда кругом бардак? Почему кровищи столько? Почему этот вот Альберт, кого мы в морг тащим, нажрался как свинья и свою пьяную башку уличному злодею подставил? А ведь у него, небось, семья. Детки ждут. Дождутся!

– Бог-то здесь при чем?

– А как же!

С Профсоюзной он круто взял влево, машину повело на припорошенном снегом льду, потом потащило на тротуар, и Кузьмич, матерясь, с превеликим трудом вывернул на середину мостовой.

– Ты что творишь, водила хренов?! – отодвинув стекло, заорал студиоз. – Ты меня прямо на него кинул!

– Какой из тебя доктор, – пробурчал Кузьмич. – Мертвяков боишься.

– А бордюр там, я заметил, высо-окий, – усмехнулся Сергей Павлович. – Перевернулись бы за милую душу. Свечка с тебя милосердному Богу.

– За всякий такой случай свечку ставить – мне зарплаты не хватит.

И закрутилось на всю ночь.

Сдав бездыханного Альберта Семеновича в морг, где веселый смуглый парень в тренировочном костюме зеленой краской ловко вывел на его ноге номер, погнали назад, на Пресню. Там, в мрачном доме, в коммуналке, на продавленном диване хрипела и кривила рот в запекшейся крови хватившая уксусной эссенции женщина лет, наверное, сорока. Железная кружка, из которой, бедная головушка, хлебнула она свою смерть, стояла на столе, покрытом продранной клеенкой. Резко пахло уксусом. Ее муж, маленький, с круглым личиком и горестными глазами клоуна, хватал Сергея Павловича за руки и умолял спасти ей жизнь. За стенкой, у соседей гремела музыка – по телевизору показывали чемпионат мира по фигурному катанию. И под звуки какой-то развеселой песенки Сергей Павлович пытался ввести зонд в горло несчастной бабы, но всякий раз из ее рта изливалась густая черная кровь. Студиоз сгонял за носилками. Муж семенил рядом и сквозь рыдания вопрошал: «Ниночка! Зачем? Зачем ты это сделала?!» Ниночка хрипела.

Отвезя ее в «Склиф» (причем Кузьмич, несмотря на гололед и лысые шины, молча давил на газ, лишь изредка, как змею, выпуская из-под усов тихое длинное ругательство), поехали в Электрический переулок, где в огромном, темно-красного кирпича доме под номером три, в первом подъезде, в убогой квартире на третьем этаже задыхалась от приступа астмы Королева Алевтина Николаевна, тридцати шести лет. «Скорую» вызвал ее сынок, Ванечка, отрок с льняными волосами и в курточке с заплатами на локтях. «Долго вы», – вздрагивающим от непролитых слез голосом выговорил он доктору Боголюбову и неподкупным надзирателем встал у него за спиной. Среди исколотых вен на руке Ванечкиной мамы, под бледно-серой кожей Сергей Павлович высмотрел крохотную голубоватую жилку, нацелился и с первого же раза точно попал в нее иглой. Минуту спустя Алевтина Николаевна уже дышала полной грудью и с просветлевшим лицом говорила сыну: «Целуй… целуй доктору руки…»