– Да там разве поймешь, – буркнул Сергей Павлович, пытаясь объяснить себе, отчего вместо восторга и ликования, которыми должна была быть объята его душа, гнетущее чувство все сильней завладевало им и вызывало прямо-таки кощунственные мысли о бессмысленности всего того, что он говорил и делал в церкви. Петр Иванович и преподобный наверняка им огорчены. Петр Иванович, надо полагать, сетует, что внук не воспитан в незыблемых понятиях христианской веры. Отсюда шатание, разброд и подозрительность не только к тому, что происходит в храме, но, главное, к самому себе. Он не верит, что способен поверить! Старец вздыхает. Будем снисходительны. Он только на исходе сорок первого года жизни познакомился со священными письменами нашей веры и, несмотря на несомненное стремление приблизиться к истине, подвержен сомнениям, вполне естественным для человека его возраста и воспитания. Времена чудесных обращений прошли, хотя, рассуждая по справедливости, младший Боголюбов мог бы глубже вдуматься в явленные ему знаки и смысл случившихся с ним в последнее время событий.

– Ты что молчишь? – спрашивала между тем Аня. – Не помнишь? Попали́ терние всех моих прегрешений – помнишь? А это: не отринул мя еси грешного? Или вот: Ты бо еси хлеб животный, источник святыни, податель благих – это помнишь?

– Помню, – нехотя отозвался Сергей Павлович.

– Сере-ежа! Да что с тобой?! Ты и в самом деле будто не рад. Тебе, может быть, отец Вячеслав не понравился?

– Да при чем тут отец Вячеслав! Я сам себе не нравлюсь.

– Сережинька, милый, – она взяла его под руку и тесно прижалась к нему плечом, – я, кажется, понимаю… И я, когда первый раз причастилась, тоже была… – Аня замялась, подыскивая нужное слово, – …какая-то не такая. Скучная. Знаешь, – оживленно говорила она, стараясь выступить на полшага вперед и отыскать глазами его глаза, которыми он упорно рассматривал размокшую дорожку у себя под ногами, – мне тогда никто ничего не внушал, но я почему-то была уверена, что вот подойду к Чаше, приобщусь – и со мной непременно и немедленно что-то случится…

– Случилось? – не поднимая головы, спросил он.

– Какой была – такой осталась, – засмеялась она. – В тот вечер даже поссориться умудрилась…

– С кем? – мгновенно вскинул голову Сергей Павлович, хмуря брови и взором уязвленного сомнениями супруга пронзая Аню.

– Боже мой! – изумилась она. – Отелло! Ты ревнивый? Ну скажи, скажи: будешь меня ревновать?

– Непременно, – пообещал он. – Так с кем же ты поссорилась?

– С мамой, дурачок ты мой… Я у нее потом прощения просила. И мы плакали обе. Не веришь?

– Я каждому твоему слову верю, – торжественно, как клятву, произнес Сергей Павлович. – Ревность – она не для меня… не для моего отношения к тебе… У меня только одна мысль, одна тоска, одна боль: отчего я тебя раньше не узнал?! Отчего жил так: глупо, пусто, ничтожно?! И отчего я еще тебе не муж, а ты мне – не жена? И если я ревную – то это лишь к твоей жизни без меня. И если скорблю – то о моей жизни без тебя.

– Ты так говоришь, что у меня голова кружится… И мне, Сережинька, без тебя плохо. Но что нам делать?

– Расписаться! – бухнул он.

Она уткнулась лицом в его грудь.

– И обвенчаться.

– И обвенчаться, – подтвердил свою решимость Сергей Павлович.

– А дальше?

– А дальше – жить вместе.

– Где, Сережинька?

– У меня… то есть у папы. Он согласится, я с ним поговорю! Или, – он неуверенно покосился на Аню, – у тебя…

– То есть у моей мамы, – уточнила она.

– Или снимем где-нибудь! – воскликнул он. – Что за черт! Неужто в этом городе не найдется для нас приюта! Комнату какую-нибудь снимем и будем жить.

Они медленно брели по берегу пруда. По темной воде плавали серые льдины, а в центре, на сбитом из досок плоту покачивался маленький домик, жилище прилетавшей сюда по весне лебединой пары. Домик был пуст, и Сергей Павлович, указав на него, заметил, что они вполне могли бы в нем поселиться. Рыбкой из пруда угощал бы лебедь-Сергей лебедушку-Анну, она же в ответ, томно изогнув шею, сулила бы ему верную любовь и многочисленное потомство. Прогуливающиеся по Чистым прудам пары – пенсионного возраста утром и днем и молодые до поздней ночи – созерцали бы их образцовый супружеский союз и, вздыхая, думали бы каждый о своем. Какой-нибудь еще вполне бодрый старичок, глядя на немощную подругу своей жизни, предавался бы сладостным воспоминаниям о недавних утехах, за вполне умеренную плату доставленных ему черноглазой и смуглой хохлушечкой лет двадцати пяти. Юноша же горячий, еще более воспламенясь примером лебединой нежности, ласкал бы жадной рукой крепенькие грудки своей милой и зазывал бы ее в известное ему укромное место, к чему она при слабом внешнем сопротивлении внутренне давно была уже готова.

– Помнится мне, совсем недавно ты был аистом, – заметила Аня.

Сергей Павлович пожал плечами.

– Ну и что? И аист птица семейная, и лебедь… В будущей жизни я стану кем-нибудь из них. А ты?

– Нас с тобой, Сережинька, ждет другая будущая жизнь. И называется она – воскресение. И мы в нее либо идем, либо топчемся на месте, либо не знаем пути к ней и блуждаем Бог весть какими дорогами… Я не помню – или прочла где-то, или сама додумалась, или отец Вячеслав мне сказал… Да, да, именно он на исповеди… Каждое причастие – шаг в жизнь будущего века. Надо только очень стараться, чтобы оно в тебе не погибло бесследно, а чтобы жило, дышало и росло. И чтобы ты вместе с ним рос. И спешить не надо… чуда ждать… как я ждала… Вера и мужество, – с поразившей Сергея Павловича твердостью произнесла она. – И мы придем. А ты, – помедлив, робко спросила Аня, – ему все сказал? Все? – с особенным смыслом повторила она.

Он подождал, пока мимо них, за чугунной оградой прогромыхает трамвай, и, глядя ему вслед, кивнул:

– Все.

– И…

– Да, – опередил он ее вопрос. – И что меня потянуло! Ведь ни слова не хотел об этом… А все выложил. И о Петре Ивановиче. И о том, как на Лубянку ходил. И о письмах его. Обо всем.

– А он… о. Вячеслав… он…

– Он, – Сергей Павлович потянулся за папиросой, – сказал, что я, скорее всего, сам не знаю, какую мину хочу откопать.

– Так и сказал? – едва слышно промолвила Аня.

– Именно так.

Через плечо передалась ему ее внезапная дрожь.

– Пойдем куда-нибудь, Сережинька, – взмолилась она. – Мне холодно. И страшно.

4

В десять вечера явившись на подстанцию и едва успев переодеться, Сергей Павлович услышал по громкой связи: «Седьмая бригада – на вызов!»

– Ты, Надежда, даже чаю попить не дала, – попенял он диспетчеру, девице синеокой, румяной, полногрудой и пышнозадой. Таковыми своими прелестями она внушала мужскому персоналу подстанции разного возраста и служебного положения стремление незамедлительно вступить с ней в любовную связь, чему, однако, противостояла со стойкостью монахини, за что и была прозвана начитанным в военной истории и литературе вообще другом Макарцевым «линией Маннергейма», а также «Пенелопой».

– И чаю, и все такое прочее, – за спиной доктора Боголюбова произнес студиоз, учащенно дыша и поедая Наденьку блудливыми глазами.

– Пыхтишь, как паровоз братьев Черепановых, – буркнул Сергей Павлович.

– Да пусть его пар выпускает, – охотно засмеялась Надя, явив доктору и студенту-фельдшеру мелкие белые зубки. – Ему не светит. А кому, может, и светит, – сказала она, передавая Сергею Павловичу карту вызова и как бы нечаянно касаясь его руки пухлыми пальчиками с лиловыми ногтями, – тот не видит.

– Боголюбов влюблен, – отомстил ей студиоз виршами Макарцева. – Неизвестная… как там… мэри… пэри… его умыкнула у нас…

– Ладно, ладно, – прервал его Сергей Павлович. – Поехали.

– Давай, Кузьмич, на Большую Грузинскую, угол Тишинской площади, – садясь в «рафик», сказал он водителю, тощему, насквозь прокуренному мужику с вислыми усами сичевика. – Дом с аптекой, ты знаешь…

– А в скверике напротив там член торчит высокий, – отодвинув стекло и просунув голову в кабину, пропел студиоз, едва уместившийся позади, на откидном стульчике.