«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас», – трижды пропел хор, и все перекрестились. Сергей Павлович один стоял, словно оцепенелый, с налитыми тяжестью руками. Боже, пославший ко мне старца; Боже, вернувший мне память о мученике-Петре; Боже, осветивший мой мрак; Боже, давший мне все – жизнь, муку, любовь, Аню, в ней же мое счастье, моя надежда, моя радость; Боже ликования и скорби, утрат и обретений, светлого разума и священного безумия; Боже, утверждающий правду и разрушающий ложь; Боже гонимый, отвергаемый и презираемый; Боже во веки торжествующий; Боже милостивый и беспощадный, созидающий и разрушающий; Боже, воздающий праведникам и спасающий грешников; Боже, исторгающий рыдания и утирающий слезы; Боже карающий и прощающий, связывающий и развязывающий, соединяющий и разлучающий; Боже всемогущий, помощи Твоей жду и на Тебя единого уповаю. Аминь.

А тут и священник вышел из северных врат алтаря, и Аня шепнула: «Вот он, отец Вячеслав». Сергей Павлович поднял голову и увидел человека высокого, худого и сутулого, с бледным лицом, жиденькой бородкой, почти сплошь седой, и спадающими до плеч редкими волосами. Был он в черном, с крестом на груди.

– Итак, дорогие мои, – слабым голосом начал он, встав рядом с аналоем, на котором лежали Распятие и Евангелие, – мы с вами на пороге таинства покаяния. Что оно означает? Что требует от нас? И что нам дает?

Сергей Павлович слушал внимательно. Слабый голос окреп, в лице появился румянец, и взгляд, поначалу подернутый дымкой усталости, прояснился и стал острее и тверже.

Итак: покаяние. Помните ли, что лишь через покаяние Адам примирился с Богом? Помните ли Предтечу и Крестителя Иоанна с его вещими словами: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное? Имеющий уши – да слышит; имеющий очи – пусть видит. Разве не слышит и не видит верующий человек в нестроениях нашего времени, в проливающейся повсюду крови, в обнищании народа, в падении нравов, сравнимом, пожалуй, лишь с постыдной повседневностью Римской империи перед ее окончательной гибелью, – разве не угадывает во всем этом христианин приближение Судии и Суда? Сказано нам, что время близко. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со мною, чтобы воздать каждому по делам его. И как можем мы оправдаться перед Ним? Что предъявим Суду? Чем заслужим снисхождение? Скудной милостыней, однажды опущенной в протянутую руку? Мимолетным утешением страдающего брата? Показным благочестием? Жалка в таком случае наша участь! Заперты будут перед нами врата Небесного Иерусалима, в которые мы тщетно будем стучать и возле которых напрасно будем проливать горькие слезы.

Сергей Павлович живо вообразил, как он сидит возле закрытых ворот (деревянных, с железными полосами по краям и крест-накрест), измученный тяжким переходом из одной жизни в другую и, рыдая, указывает на заслуги Петра Ивановича, чьим внуком он был на земле. Однако из уст стоящего на городской стене миловидного молодого человека с крыльями за спиной и копьем с ослепительно сверкающим наконечником в руках он слышит, что дед-праведник получил свое, а внук-нечестивец, идолослужитель, чародей, пес, убийца, любодей и творец лжи – свое. Позвольте! Лгун? Да, бывало. Любодей? Бессмысленно отрицать. И даже в псе по отношению к нему, младшему из Боголюбовых (не считая собирающейся в Рим Кати – правнучки Николая-Иуды), есть своя правда. Но почему убийца? Со стены ему погрозили копьем. Он вспомнил – и поник. Двух зачатых им младенцев убили во чреве их матерей, и он этому убийству был прямой пособник. Еще, правда, оставалась возможность отспорить идолослужителя и чародея (не кадил Перуну и не творил заклинаний над обезглавленной курицей), но он уже осознал безнадежность своего положения и потерял всякую охоту пререкаться с крылатым стражем.

– Есть ли у нас средство, – продолжал о. Вячеслав, – чтобы восстановить подточенные, а подчас и вконец разорванные отношения с Богом? Чем можем мы вернуть Его благорасположение? Заслужить прощение? Как нам убедить Его, что в огне нашей к Нему любви сожжены наши слабости, прегрешения и пороки?

Он остановился, переводя дыхание, и тут с амвона возгласил дьякон, грузный молодой человек с густой рыжей гривой и рыжей бородой: «От Луки святаго Евангелие чтение-е-е!» Хор пропел сверху: «Слава Тебе, Господи», священник протянул: «Во-онме-ем!» – и, войдя в алтарь и повернувшись спиной к народу, принялся читать.

Но тщетно пытался Сергей Павлович уловить хотя бы слово в едва слышной и невнятной речи священника. Он осторожно поглядел по сторонам. Все вокруг стояли с опущенными головами, и многие, похоже, подремывали. Аня обернулась к нему.

– «И вопроси Его некий князь, глаголя…» – тихо подсказала она.

– Какой князь?

– Он читает по церковно-славянски. По-русски – спросил Его некто из начальствующих. То место, где сказано про верблюда и игольные уши… Сейчас читает. Слушай.

Верблюда и игольные уши Сергей Павлович кое-как разобрал, а все остальное – вспомнил. Был в Галилее некий начальник, желавший получить пропуск в жизнь вечную и место рядом с праотцами. И спросил у Христа: какую цену дóлжно уплатить человеку за это? Христос сказал: соблюдай заповеди. Тот ответил: с юности моей соблюдаю я их. Тогда Христос сказал: продай все, что имеешь, раздай нищим и ступай за Мной. И как же переменился в лице Его собеседник! Как опечалился! Как сник! А все потому, что был очень богат. Тогда-то, глядя на него, и промолвил Иисус, что удобней верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие. Кто ж в таком случае будет избавлен от мучений верблюда, который лишь с громадным трудом способен протиснуться в игольные уши – калитку рядом с большими иерусалимскими воротами? Кто может спастись? Одни только бедные? Или, во всяком случае, небогатые? Законный вопрос. Но загадочными словами отвечал на него Иисус: невозможное человекам Богу возможно.

– …возможна есть от Бога! – священник в алтаре возвысил голос, и, не дождавшись, пока стихнет последнее, протяжное «а», во всю мощь грянул хор:

– Слава Тебе, Господи, слава Тебе.

Само по себе утверждение Иисуса о возможности для Бога невозможного для человека сомнений не вызывало. На то и Бог, чтобы мы сознавали собственную немощь. Однако где связь между всемогуществом Создателя всего и всех и начальником (по-видимому, синагоги), не пожелавшим пожертвовать своим богатством ради вечной жизни на Небесах? Следует ли понимать сообщение евангелиста в том смысле, что Господу ничего не стоит превратить движимое и недвижимое помянутого начальника в прах и тлен, а его самого – в последнего галилейского попрошайку? Не такая ли, кстати, участь постигла жителя земли Уц, счастливого мужа и отца, обладателя огромных стад и обширных пастбищ? Но при распределении заветных мест в Царстве Небесном будет ли принята Богом в зачет жертва недобровольная? Ибо одно дело – когда ты сам, собственной рукой раздаешь накопленные тобой сокровища, и совсем другое – когда оказываешься в руке Бога живого, которая отнимает у тебя все, вплоть до последнего дыхания. Или, быть может, будучи в хорошем расположении, Господь снизойдет и к тому, кто разбогател от усердных своих трудов, и не через игольные уши пустит раба Божьего в Свое Царствие, а через широкие врата, коими входят нищие, блаженные и праведники?

– Вот, – говорил между тем о. Вячеслав, взяв с аналоя Распятие и обеими руками держа его перед собой, – слышали вы сейчас, как трудно стяжается Царство Небесное. Далеко не всякий из нас, подобно Антонину Великому, способен раздать все свое добро и уйти пустынножительствовать. Да и где, – как бы размышляя вслух, прибавил он, – та пустыня, в которой сегодня можно скрыться от мира? Была некогда велика земля, а стала теперь с горошину. Куда бежать? Где найти убежище душе своей? Отыскать место святое, недоступное соблазнам плоти и духа? Если уж Спаситель наш в пустыне искушаем был сатаной, то не подобает ли нам искать тихое пристанище не в пещере и не в монастырских стенах, а только лишь в крепости веры и в нерушимом убеждении, что один Христос есть путь, истина и жизнь?