Спроси, однако, кто-нибудь сейчас Сергея Павловича о состоянии здоровья девяностолетнего старца, то ответ доктора был бы предельно краток и выразителен: «Бык».

Не ведая об этом диагнозе, дядя Коля нахваливал медицинские таланты племянника, без меры превознося его и уподобляя Эскулапу, Гиппократу и даже известному своими чудесами святому Пантелеимону, в каковом сравнении, честно говоря, крылась невнятная, но все же доступная чуткому слуху насмешка: то ли над доктором, то ли над святым и праведным мучеником. Кстати помянут был митрополит Антонин. Митрополит молодец. То есть в первую голову молодец, конечно, Сергей Павлович, не отказавшийся протянуть руку помощи и возродивший Антонина к жизни и к исполнению служебных обязанностей. Отменно, между нами, исполнил. Что поручили – доставил, что надо – привез. Кто Родину любит, тот ей и служит. Николай Иванович оценивающим взглядом измерил племянника и подтвердил, что и Сергей Павлович любит, служит и никогда ее не покинет, как, например, собирающаяся отвалить в Рим сучонка-внучонка или отбывший в Израиль доктор Мантейфель.

Сергей Павлович оторопел. Откуда?! Тихая улыбка осветила крупное лицо дяди Коли. Наши люди даром хлеб не едят, нет. Сергею Павловичу возможно не очень пришлись по душе два молодых человека, навестивших Антонина в тот памятный вечер, Ковалев и Прошибякин. Первый вроде бы сладковат, а второй мрачноват. Но будем ответственны в своих суждениях, призвал Николай Иванович, голос которого звучал уже знакомой племяннику бархатной трубой, и за внешним обликом двух сотрудников постараемся увидеть несомненные способности, преданность и скромность. В противном случае кто бы доверил им деликатную работу со служителями разных культов? Ямщиков увлекся и порозовел. Когда, к примеру, имеешь дело с православным попом или архиереем, то тут прежде всего следует указать на соединяющий нас всех в одну державу и один народ патриотизм. Верующих и неверующих – всех!

– Или вы, владыка, безразличны к судьбам нашей Родины?! – прогремел дядя Коля. Сергей Павлович поежился и затосковал. – Но лучше всего, – Николай Иванович отбросил генеральскую шинель, приподнялся и сел, спустив на пол ноги в белых шерстяных носках, – воспитывать их уже с семинарской скамьи. Поддерживать, пестовать и наиболее достойных шаг за шагом подводить к шапке, – округлым движением рук он изобразил митру, венчающую голову новопоставленного епископа, – как к достойной награде за труды во благо Отечества. Вот тогда они воистину полюбят нашу службу всем сердцем своим, – тусклым глазом дядя Коля подмигнул безмолвному племяннику, – и всей душой своей, и всем разумением своим. Как Антонин. А?! Ты согласен?

Походя опаскудил Евангелие. Мученик Петр Иванович и старец светлый и преподобный – слышите ли вы сейчас Николая-Иуду? Будучи, однако, поставлен перед необходимостью отвечать на вопрос, Сергей Павлович неопределенно двинул головой и в свой черед спросил:

– А католики? С ними как?

– За блудливые яйца! – не раздумывая, грянул Николай Иванович и потряс крепко сжатым кулаком, которым, надо полагать, вышепомянутым или каким-либо иным манером приводил в лоно Лубянки католических ксендзов и объявлял им, что отныне кроме римского папы будут они верой и правдой служить родной маме – советской власти. – А баптистов – за толстую мошну! Она, впрочем, у них у всех дай Бог нам с тобой.

Подобно Антею, набиравшемуся сил в прикосновениях к земле, Николай Иванович очевидно воспрял духом и телом, ощутив вдохновляющую энергию некогда одержанных им славных побед. Он набросил генеральскую шинель на плечи и в синем нижнем белье и белых носках в сопровождении Сергея Павловича двинулся на кухню. Встретившаяся им в коридоре Катя сморщила носик.

– Фу, дедушка! Как ты можешь разгуливать в кальсонах!

– Иезуитов учить будешь, а не русского генерала, – хладнокровно отбил дядя Коля.

На кухне Сергей Павлович немедля выставил заветную бутылку армянского, сопроводив ее словами, что при гипотонии две-три рюмки будут весьма кстати. Ямщиков благосклонно кивнул, они выпили, помолчали, еще выпили, и Сергей Павлович подкрался, наконец, с заветным вопросом: нет ли каких-либо обнадеживающих известий о Петре Ивановиче Боголюбове. Николай-Иуда поднес рюмку к носу, вдохнул и отметил, что с коньяком племянничек попал в точку. Отменный коньяк. По нашему времени даже странно. А известия… Какие о Петре Ивановиче могут быть известия? Воспаление легких, кончина и Царство Небесное, бесспорно им заслуженное и жизнью, и смертью. Крутоват он был, правда, Петенька-братец, но все равно: скорбим, любим, помним. Сергей Павлович вымученно улыбнулся.

– Его дело. Вы, дядя Коля, обещали помочь…

– Дело, дело… – задумчиво произнес Николай Иванович и, как по клавишам, пробежав по столешнице пальцами правой руки, отстучал мелодию и тихонько пропел: – «Мы красная кавалерия, и про нас… былинники речистые ведут рассказ…» Хорошие песни были, а, Сережа? Ну что ты сидишь, как аршин проглотил… Не на допросе – у дяди в гостях. Занимаюсь. Прошу. Днями с Филиппом Кондратьевичем встречаюсь, ему скажу…

– А он кто – Филипп Кондратьевич? – осведомился Сергей Павлович, припомнив, что этим именем Ямщиков запугивал не желавшего лететь в Женеву Антонина.

Николай Иванович поправил съезжавшую с плеч шинель.

– Филипп Кондратьевич? Это, друг ты мой, племянничек, душа нашего дела и его мозг. Я годами, само собой, постарше… меня старше, вернее же сказать – древнее – вообще никого нет… Памятью пока не обижен и еще соображаю кое-что, но Филипп – он великий мастер! Признаю. Все у него в руках – интеллигенция наша паршивая, от которой толку, что от козла молока… Писателишки сраные, которым не свобода слова нужна… Да на кой она им, эта свобода?! Про блядство свое откровенничать? Оповещать добрых людей, как его негр в жопу драл? Исподнее свое, – он оттянул резинку от кальсон и звонко щелкнул ею по голому телу, – у всего мира на глаза развешивать? У них у всех три заветные мечты: дачка, девка, гонорарчик. Ты им дай это, и они тебе руки будут лизать и с утра до ночи осанну петь.

– Но ведь не все, – не выдержал Сергей Павлович и тут же проклял себя за неосторожное слово. Не за тем явился он к Николаю-Иуде, чтобы спорить, в ком из писателей не умерли еще честь и достоинство вольнолюбивого художника.

– Ну не все, – неожиданно согласился Ямщиков, прихлебывая из рюмки и тусклым тяжелым взором впериваясь в глаза Сергея Павловича. Тот выдержал, не сморгнув. – И церковь наша… корабль!.. по его компасу плывет. Вот с таким, мил-друг Сережа, человеком буду я говорить о деле брата Петра. Н-да… – И Николай Иванович снова простучал пальцами по столешнице – на сей раз нечто траурное – и низким голосом пропел: – «Вы же-ертво-ою па-али в борьбе-е ро-ко-овой…» Ты не огорчайся – но дела пока найти не могут. Везде бардак, и в наших архивах тоже. А может, и вообще… – И он покрутил указательным пальцем, с каждым витком приближая его к потолку. – В дым ушло!

– Сожгли?! – ахнул Сергей Павлович.

– Не исключено, – подтвердил Николай Иванович. – В пятьдесят третьем, когда товарища Сталина не стало, кое-что пришлось убрать… Когда Никита-дурак дрова ломал и Америку догонял, тоже подчистили. Ну и еще пару-тройку раз. Но ты погоди, не кисни. Еще не вечер. Давай за все хорошее. – Он поднял рюмку, и Сергей Павлович со слабой улыбкой на губах и с ненавистью в сердце с ним чокнулся. – А тебе, собственно, – внезапно спросил дядя Коля, – зачем оно, это дело? Нет, нет, ты мне лапшу про фамильное древо на уши не вешай. Я, знаешь, сказок не люблю и сказочников не уважаю. Постой! – властно остановил он вспыхнувшего от негодования Сергея Павловича. – Не произноси слов, о которых потом будешь жалеть. Не согрешай в слове, учит нас Иаков, брат Господень, и станешь человек совершенный. Гляди-ка, помню! – довольно рассмеялся Николай Иванович. – А ты говоришь, – промолвил он, словно Сергей Павлович выражал сомнение в памяти девяностолетнего старика. – Так для чего оно тебе, Петра Ивановича дело?