– Я вам объяснял, – пробормотал Сергей Павлович.

– Ну, ну… А может, – потянулся к нему через стол Николай-Иуда и рукой вовсе не слабой цепко взял его за плечо, – ты Завещание хочешь найти? Оно-то тебе к чему? Или, может, тебе поручил кто-то? И денег пообещал? Ты скажи. Ищешь? Или пока еще только планы строишь, как найти?

Сергей Павлович дернул плечом, освобождая его от хватки Ямщикова.

– Какое Завещание! – заорал он. – Вы мне о нем сами сказали, а я ни сном ни духом… Мне о деде Петре Ивановиче правда нужна и ничего больше!

– Нет, нет, – и Николай Иванович снова опустил руку на плечо племянника, – ты ищи. Я тебе помогу. Дело посмотрим. Авось, на свежий глаз ты там какую-нибудь ниточку углядишь. Но не приведи Бог, – шепнул он, и по телу Сергея Павловича пробежали мурашки, – чтоб оно всплыло и оказалось не там, где надо. Понял?!

Затем он отхлебнул из рюмки и не без грусти признался, что добрый коньяк с некоторых пор стал его единственной радостью. Спасибо, однако, и на том. Как подумаешь, сколько ныне людей в холоде, голоде, нищете, как вообразишь несчастных стариков, которые не о коньяке армянском в пять звезд мечтают, а лишь о куске хлеба, и всех об этом просят и молят, и Богу поклоны бьют, в душе укоряя Его за черствость, и нежелание подать на каждый день достойное человека пропитание, – сердце рвется. А Бога проси – не проси, ничего Он не даст, пока сам не возьмешь. Не царь, не Бог и не герой, а только собственной рукой. Тут, с каким-то новым интересом воззрившись на Сергея Павловича, дядя Коля вдруг высказал предположение, что племянник посещает церковь. Сергей Павлович промолчал. А что тут худого? Николай Иванович пожал плечами, осененными генеральскими погонами. И церковь наша достойная, и священнослужители свое дело знают. От его усмешки Сергею Павловичу стало нехорошо. Кто тянул его за язык рассказывать о. Вячеславу о деде Петре Ивановиче, чудом сохранившихся письмах и упомянутом в них Завещании Патриарха?! А Николай Иванович щедро сыпал соль на его открывшуюся рану:

– Тебе, положим, надо камень с души снять, а тут священник с крестом и Евангелием. Прииди ко мне, сыне, и аз дам покой твоему сердцу! Говори без утайки, ибо я лишь недостойный свидетель, а слушает тебя милосердный Господь. Придя в лечебницу, разве станешь ты скрывать свои язвы? Явившись к врачу, разве умолчишь о болезнях?

Откинувшись на спинку стула и потягивая коньячок, в синей нижней рубашке и наброшенной на плечи генеральской шинели с золотыми звездами на погонах, с голым, блестящим под лампой черепом и слишком ровными и белыми зубами, он изображал сначала священника, затем – явившегося на исповедь человека, потом, как епитрахилью, накрывал свою голову полотенцем и сам себе отпускал грехи.

– Властию, данной мне Господом, прощаю тебе все грехи твои, вольные и невольные, яко согрешил ты словом, делом, чувством и помышлением… – С ужасом наблюдал за этим Сергей Павлович. – Аминь! – ревел Николай Иванович, и от мощного его голоса тихо звенели в шкафу хрустальные бокалы и колыхались подвески люстры.

Провожала Сергея Павловича Катя.

– Я уезжаю, – сказала она, открывая ему дверь. – И надеюсь сюда никогда не вернуться.

Он пожал плечами.

– Счастливо.

Она придержала его за рукав.

– Зачем вы сюда ходите? Он, – Катя кивнула в сторону кабинета, откуда доносился храп Николая-Иуды, – никогда ничем вам не поможет. Дедушка – страшный человек, и вам тут нечего делать.

– Прощайте, – проговорил Сергей Павлович и закрыл за собой дверь.

6

Три дня спустя, вечером, Наденька позвала Сергея Павловича к телефону.

– Приятный женский голос, – сообщила она, погрозив доктору пухлым пальчиком с лиловым ноготком.

– Сергей Павлович Боголюбов?

– Он самый, – легко откликнулся доктор.

– Я – жена Дмитрия Федоровича Рогова. Вы его спасли…

– Я?! – искренне изумился Сергей Павлович. – Где? Когда?

– Авария на Садовом… рано утром… помните?

Он сразу же вспомнил КамАЗ, смятую «Волгу», бездыханного водителя и человека с ним рядом, в котором еще тлела искра жизни.

– Помню. С ним все в порядке?

– Да, да! – ее голос звенел и срывался от радости. – И это вы… Нам в больнице так и сказали: если бы не доктор со «Скорой», Дмитрия Федоровича не было бы в живых…

– Ну что ж, – смущенно пробормотал Сергей Павлович, – я тоже очень рад.

– Дмитрий Федорович пока в больнице, но он просил передать вам, что чувствует себя перед вами в неоплатном долгу. У него большие, очень большие возможности, и если вам надо в чем-то помочь…

– Да, – сказал Сергей Павлович. – Надо.

Часть четвертая

Зверь

Глава первая

Поэма

1

В четверг третьей недели по Пятидесятнице, под вечер, о. Александр Боголюбов возвращался в град Сотников из Москвы, куда ездил по двум важнейшим причинам.

Об одной с его слов знали все, а именно: понять, каково ныне устройство церковной жизни без находящегося под арестом и ожидающего суда Патриарха и как следует относиться к появившимся даже и в Пензенской губернии новым церковным вождям вроде архиепископа Владимира Путяты, объявившего о своем намерении приблизить наконец Церковь к евангельским идеалам. Брат Петр сухо смеялся. На этом Путяте пробы ставить негде. Пил, крал, блядовал, а теперь в мутной русской воде желает поймать жирного карася. Не Христос ему нужен, а хлеба кус, то бишь сытое брюхо и грудастые девки. Cойдет, впрочем, и смазливый мальчик. Отец Александр защищался. Путята гадок, спора нет. Однако завещанная нам апостолом народов христианская трезвость должна побуждать нас не только к осуждению порока, но и к вдумчивому размышлению о том, мог ли сей мерзкий плод созреть на церковном древе, если бы оно само было без единой червоточинки, если бы тля не коснулась его листвы и оно благоухало бы, как райский сад. Приблудный ли сын этот Путята, подобранный на паперти, обогретый, вскормленный и уж потом бесстыдно проявивший скверный свой нрав или законнорожденное дитя, возросшее на примерах корысти, фарисейства и духовного ничтожества? Где тут причина, а где следствие? И разве в виду неоспоримых фактов недавнего времени, как то: хозяйничавшего в церковном и царском доме хлыста и развратника Гришки, постыдной немощи Синода, готового по мановению свыше поставить во епископы кого угодно, хоть черного борова Нилуса с его «Протоколами», поднявшими зловещий мрак со дна православной русской души, – имеем ли мы право утверждать, что наша Церковь есть столп и утверждение Истины? И беды, без числа обрушившиеся на Церковь: осквернение священных гробов (чему не так давно мы были скорбными и беспомощными очевидцами), поругание святынь, разорение монастырей и храмов, лютые – вплоть до смерти – гонения на священнослужителей – не говорит ли все это имеющему страх Божий в сердце своем человеку, что Господь отбирает у России то, к чему она сама давным-давно охладела? Внешнее благочестие лишь прикрывает собой пустоту, на месте которой когда-то была любовь. С другой стороны, рассуждал о. Александр, истина не перестает быть таковой, даже если ее высказывают чьи-то нечестивые уста. Нужно ли вернуть Евангелию смысл и значение альфы и омеги всей нашей жизни? Нужно ли взять за образец христианство первых веков с благородной простотой его богослужения, с его необременительным равенством всех перед Спасителем, с его взглядом на мир как на источник преходящей радости и всепоглощающей скорби? Нужно ли отказаться от гордости, превозношения, духовной холодности, профанации священства, искушения земным благополучием и равнодушия к малым сим, которых вверил нам Господь? И если в ответ на эти вопросы мы говорим «да!» и еще раз «да!», то не подразумевает ли наше согласие необходимость изменений в церковной жизни?

Младший годами брат глядел на брата старшего с печалью и твердостью старца, познавшего как заблуждения юности, так и тщету почти всех попыток их излечения помимо благотворного действия времени и опыта. Случившееся в последние годы общее падение нравов в церковном доме несомненно, и нанесенную ныне церковному телу глубокую рану дóлжно претерпевать, прозревая ее искупительный смысл. Нет нам иного пути, чем чрез страдание. Евангельская истина стяжается усилиями веры, слезами и кровью. И цена переменам в церковной жизни – жертва, а не благие пожелания и умные речи быть может даже весьма даровитых людей. Где даровитость – там зри духовную гибкость; где духовная гибкость – там рукой подать до самооправдания; а где самооправдание – там и погибель. Есть в Церкви некая тайна, приблизиться к пониманию которой нам помогают обращенные к апостолу слова Спасителя: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь мою». В высшем смысле всякий верный Христу – камень, и в этом же высшем смысле полнота правды и веры может быть исповедана всего лишь одним человеком, даже если против него восстали многие. Вспомним хотя бы святителя Иоанна Златоустого. Разве не гнали его из Константинополя? И кто?! Сама императрица, вздорная и злобная Евдоксия, ее соумышленник, патриарх александрийский Феофил и наученные им и ненавидящие Иоанна двадцать три епископа, придубский собор! Даже святой Епифаний Кипрский бросил в Златоустого свой комок грязи. И гнали, и ссылали, и в конце концов сгноили в какой-то безнадежной армянской глухомани. Но камень нашей веры – он, а не патриарх, не епископы и пресвитеры, на устах у которых было попечение о церковной чистоте, а в сердцах – корысть и злоба. Где они, дружной стаей рвавшие святителя? Обвинявшие его в ереси? Любители пышных пиров, роскошных подношений и юных девственниц, клеветники, наушники и богоотступники? Прах и песок. И разве могла бы на них устоять Церковь?