В большого начальника въехал КамАЗ. Начальник при этом едва не угас. Отдать Макарцеву за рюмку «Арарата». Но как хорошо задышал! Еще немножко тебе поможем, а потом ты сам, сам… Коли ты пробился к власти, то тебе на роду написано волчьей хваткой держаться за жизнь.

– Доктор… он… жить… будет?

– Теперь должен, – не без труда распрямившись и взглянув ей в глаза, отвечал Сергей Павлович.

5

Спрашивал он у Ани – идти ему к Иуде-Николаю с повторной просьбой помочь заполучить следственное дело деда Петра Ивановича и справку о реабилитации или плюнуть и навсегда забыть дорогу в дом на Котельнической? В последнюю (она же первая) их встречу, отправляя племянника выводить из запоя митрополита Антонина, Ямщиков ради памяти брата Петра клятвенно обещал постараться. Но какая может быть вера в слово Иуды?

Настоящий, евангельский Иуда (так отвечала ему Аня) вряд ли был похож на твоего дядю-чекиста.

Сергей Павлович поспешил уточнить степень родства. Не дядя, а двоюродный дед. Дядей он сам предложил называть себя – для того, надо полагать, чтобы размякший от чувства родственной близости племянничек без утайки выложил все, что ему известно о судьбе деда Петра Ивановича и, главное, о Завещании Патриарха. Аня кивнула. Ибо Иуда – как не дико это звучит – любил Того, на Кого в Гефсимании навел толпу с мечами и кольями. Любил? И предал? Сергей Павлович выразил сильнейшее сомнение. Душа человеческая – потемки, услышал он, а Иуда – человек. Во всяком случае, в греческом подлиннике Евангелий его поцелуй передан словом катафилейн – поцелуй любви. В прошлом году о. Вячеслав посвятил отношению Иуды к Спасителю несколько проповедей и говорил, что это – одна из самых сокровенных евангельских тайн. Поцеловал с любовью. Раскаялся. Швырнул деньги. Пошел и удавился. Во всей истории человечества не сыщешь предательства, где наряду с очевидностью поступков скрывалось бы так много совершенно неочевидных побуждений. Случай же Николая Ивановича вполне укладывается в незамысловатый сюжет о человеке, который участи жертвы предпочел ремесло палача. Сергей Павлович возразил. Если есть загадка в Иуде, то и Николай Иванович не лыком шит. Он смолоду жаждал власти и ради нее, еще будучи дьяконом, объявил о намерении вырвать из своей плоти жало любострастия, хранить невинность и живым покойником шествовать мимо женских прелестей. В дальнейшем полагал он постричься в монахи. Было бы, однако, непростительной наивностью принимать его слова за чистую монету и не видеть в его поступках двойного дна. Показное стремление к иноческому житью-бытью, полуночной молитве, целомудрию и ко всему такому прочему было лишь прикрытием его поползновений заполучить знаки епископского достоинства – митру и посох и, возвысившись, внушать страх и трепет отданному ему под руку церковному народу: чтецам, алтарникам, дьяконам, священникам, а заодно и благочестивым мирянам. Когда же возлюбленное наше Отечество покраснело и тронулось большевизмом, он живо сообразил, что к власти теперь ведут совсем иные стези, легко перевернулся в чекиста, и на этом поприще добился больших успехов и достиг немалых высот.

Палач и есть самая главная власть в этом мире. Так сказала Аня. Но в отличие от папы она вовсе не предостерегала Сергея Павловича от попыток узнать всю правду о Петре Ивановиче Боголюбове, более того – укрепляла его в мысли, что тем самым он лишь выполняет свой нравственный долг.

– Только, – прошептала она, обнимая возлюбленного и прижимаясь щекой к его щеке, – мне все равно страшно. Иди – но, ради Христа, будь осторожен!

И Сергей Павлович, с помощью друга-Макарцева запасшись бутылкой армянского пятизвездочного, отправился в дом на Котельнической и на двенадцатом этаже позвонил в знакомую дверь. Открыла Катя и удивленно уставилась на него смышлеными глазками, чей серый, дымчатый цвет достался ей в наследство от прапрабабки, матери Николая-Иуды (что бы там ни говорила Аня), изменника и подлеца.

– Господин внучатый племянник?! Каким ветром?

– Попутным, госпожа юная родственница, – ей в тон отвечал Сергей Павлович, – не знаю, правда, кем вы мне приходитесь…

– Что-то вроде седьмой воды на киселе.

– Скорее всего. У меня свидание с вашим дедушкой.

– Он сегодня изображает больного. Очень похоже. Некоторые верят.

– А вы?

– Я?! – она изумилась. – Я двадцать лет невольная зрительница его театра!

Тут слабый голос Николая Ивановича донесся из кабинета, где, созерцая глобус и памятные снимки, уединился старый чекист.

– Кто пришел? – раздраженно вопрошал он. – Катя! С кем ты болтаешь?

– С твоим внучатым племянником! – отозвалась Катя, повернулась и ушла, тряхнув перехваченным резинкой длинным хвостом темных волос.

– А… а… Сережа! Проходи, мой дорогой, – едва говорил Николай Иванович, – погляди, что делают с нами старость и болезни.

Сергей Павлович вошел, глянул и увидел Ямщикова, лежащего на узком диванчике и укрывшегося шинелью с голубоватым отливом и генеральскими погонами. «Генерал-лейтенант», – сосчитал звезды Сергей Павлович и про себя присвистнул. Большой был зверь.

– Садись, садись, – бессильной рукой указал Николай Иванович на стул и утомленно прикрыл глаза. – Вот, видишь… Укатали сивку крутые горки. Старый дурень, я тебе прошлый раз хвастал, что и возраст-де мне нипочем. А зря! Зря перья распустил! Будет. Пора собираться.

– Куда? – не подумав, спросил Сергей Павлович.

Глаза генерал-лейтенанта запаса медленно открылись и осмотрели гостя с явной насмешкой.

– Туда, откуда нет возврата. – В тусклом взоре его чуть приметной тенью мелькнуло меж тем выражение, напрочь опровергающее объявленную им мобилизацию для перехода в иной мир. Никуда из своей квартиры он не собирался, Ваганьковское кладбище и надгробный троекратный залп отряженного проводить генерала в последний путь взвода вовсе его не манили. – Пора, мой друг, пора… Как там у Александр Сергеича… Не помнишь? Эх, молодые люди, молодые люди… Втуне пропадает сокровище русского слова!

– Николай Иванович… дядя Коля, – заставил себя обратиться к Николаю-Иуде по-родственному Сергей Павлович, – давайте, я вас посмотрю. Вы на что жалуетесь?

Николай Иванович, удобней примостив под голову две подушечки какого-то необыкновенного лазоревого цвета, пожевал губами, подумал и молвил, что единственная его жалоба, сказать же вернее, его стон, вопль и рыдание – это беспомощное положение, в коем он оказался. Все вокруг рушится, идет прахом, непосильные труды, кровавые раны и бескорыстное самопожертвование по крайней мере трех поколений наших соотечественников прямиком отправлены псу под хвост, а он, солдат, лежит здесь беспомощный, всеми покинутый, связанный по рукам и ногам мафусаиловым возрастом. Ежели, к примеру, ему бы дали связку гранат и сказали: взлети, товарищ Ямщиков, но не один взлети, а с кем-нибудь из главных супостатов, то, ей-Богу, он и на секунду бы не задумался. За нашу советскую Родину! – вот с каким возгласом ушел бы он в почетное небытие. Но и на подвиг самый последний нет сил!

Николай Иванович умолк, и Сергей Павлович немедля предложил измерить дяде давление. Ямщиков, поколебавшись, согласился. С ядовитой ухмылкой в уголках рта Катя принесла аппарат. Прадедушка в глаза назвал ее бесчувственной девицей, а за глаза – католической подстилкой. Сергей Павлович благоразумно промолчал.

Давление у дяди Коли было слегка пониженным, что с учетом возраста, пасмурного дня и снегопада не внушало ни малейших опасений. Затем Сергей Павлович с преувеличенным, надо признать, вниманием и даже с наморщенным якобы от напряжения лбом выслушал его сердце, безо всяких признаков аритмии ровно и сильно бившееся в широкой, выпуклой и обильно поросшей седыми волосами груди, основательно помял крепкий дядин живот, требуя от Николая Ивановича глубокого вздоха, а при выдохе запуская пальцы в его правое подреберье, простучал спину, осмотрел ноги, отметив вздувшиеся на правой голени вены, и веско произнес, что за здоровьем необходимо следить. Ямщиков горестно кивнул. Будучи далее спрошен о лекарствах, быть может, рекомендованных наблюдающими его врачами, столь же горестно и безнадежно махнул рукой. Сергей Павлович устремил на него сочувственный взор. С лекарствами, впрочем, надлежит соблюдать всяческую осторожность, ибо они не только лечат, но, как известно, и калечат. Однако он все-таки возьмет на себя ответственность предложить кое-что весьма полезное для преодоления имеющейся у дяди гипотонии и улучшения кровообращения – полезное, действенное, но ни в коем случае не причиняющее какого бы то ни было ущерба организму в целом. Николай Иванович возвел на дорогого племянника благодарный взгляд и, своей рукой нашарив его руку, от всего сердца ее сжал. Но, Боже мой, что это было за пожатие! Куда подевалась сила былая, еще совсем недавно, каких-нибудь десять лет назад без особой натуги позволявшая дяде Коле на глазах млевшей от восхищения молодой чекистской поросли семь или даже восемь раз кряду подтягиваться на перекладине? Где хватка, которой во всем Управлении не было крепче? Мощь десницы, разившей соперника в честном спортивном поединке и стяжавшей славу умением выбивать откровенные признания у коварнейших врагов, – где ты? Нет ныне ее. Вялой была рука бойца.