Поэтому Иисус оставил дом Марии всего лишь со словами: «Впредь не греши». Отец Александр не без тонкого намерения не давал окончательного ответа, тем самым понуждая читателя к размышлению: достаточно ли столь краткого увещания Спасителя для блудницы, едва ли не с юности познавшей притягательную силу греха? И чем будут наполнены ее дни и ночи после того, как с неведомой ей прежде робостью она затворила дверь за безымянным странником, – блудным промыслом или обновляющим покаянием? Во всяком случае, в поэме сказано, что той же ночью, сославшись на недомогание, она отвергла явившегося к ней с похотливыми намерениями постоянного гостя. «С нищим натешилась», – злобно выбранил ее разочарованный в своих ожиданиях посетитель.

Иисус, между тем, не покинул город. Видели Его однажды вечером на высоком берегу Покши, где Он стоял, запрокинув голову в звездное небо; видели на лугу, где Он лежал в пахучей траве, раскинув руки и глядя в светлую слепящую высь; встречали на городских улицах, по которым Он шел быстрым шагом, почти бегом, изредка останавливая встречных и с жаром толкуя им, что настала пора переменить свою жизнь. «Ибо разве не видите вокруг мерзости запустения? И разве не знаете, что грядет и близится великая скорбь, какой не было от начала творения? И разве не слышали, что Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам?»

Сказать вам, как Ему отвечали? С болью писал об этом о. Александр, ибо один, покрутив пальцем у своего виска, брезгливо обошел Господа стороной; другой матерно обругал Его, прибавив, что скорбей у них и так полон рот и что можно бы хуже, да некуда; а третий… Это был крупный, рыхлый господин в белой шляпе, с ореховой тростью в правой руке – владелец бумажной фабрики, несколько дней назад отобранной у него новой властью. И вот он-то, ей-Богу, будто сорвался с цепи и принялся с яростью избивать Спасителя тростью, приговаривая: «А уже переменила мою жизнь такая сволота, как ты! А такая сволота уже переменила…» Господь пытался защититься котомкой, но Прокофий Викентьевич (так звали господина в шляпе), прямо-таки впав в исступление и даже как будто с пеной у рта, стал с изумительной быстротой наносить беспощадные удары по рукам, плечам, спине и ногам Иисуса. Тот стонал и взывал к милосердию. «Будьте же милосердны, как Отец ваш Небесный!» Напрасно. И кто знает, чем бы все это кончилось и не обрел бы здесь, на пыльной улице маленького русского города свою вторую Голгофу Спаситель, коли бы не проходил мимо мордвин Андрей Кочкуров, известный на весь уезд конокрад, сам много раз чуть не до смерти битый за свою преступную страсть. Маленький, кривоногий, с угольно-черной, кудрявой копной волос и черными же, чуть навыкате глазами (отчего жена Кочкурова и мать рожденных в браке с ним пятерых детей, несчастная Вера Петровна, имея в виду как внешность богоданного супруга, так и выбранное им воровское ремесло, в сердцах нарекла его: «мордвин – цыганская образина»), он вырвал трость из рук бывшего фабриканта и, хорошенечко вытянув его по заду, переломил ее о колено. Прокофий Викентьевич кинулся на него с кулаками. Кочкурову, однако, не привыкать было дурачить преследователей. Он дернулся в одну сторону, потом в другую, грузный господин в шляпе пролетел мимо, запнулся о выставленную ловким конокрадом ногу и во весь рост растянулся на мостовой. «Вот так! – сплюнул Кочкуров и подмигнул Иисусу черными, разбойничьим глазом. – Ничего, брат. Терпи. Бог терпел и нам велел».

Наконец, продолжал поэму о. Александр, слух о появившемся в городе странном человеке достиг власти, только-только принявшейся наводить здесь свой порядок.

О новой, советской власти и ее отношении к Спасителю о. Александр размышлял ничуть не меньше, чем об избавлении местной Магдалины от неопределенного числа вселившихся в нее бесов. Их количество и пагубное влияние на Марию целиком и полностью относились к сфере религиозного, если хотите, мистического, где автор чувствовал себя вполне в своей тарелке и писал без оглядки; всякое же слово о власти уже отдавало политикой и, кроме того, ставило под угрозу саму возможность выхода поэмы в свет, о чем о. Александр мечтал затаенно и страстно. Словно перед глазами ясно возникал набранный крупными литерами заголовок в журнале: «Христос и Россия». А вверху и помельче – имя автора: священник Александр Боголюбов. Впрочем, лучше, наверное, без «священника». Просто и скромно: А. Боголюбов. Можно, впрочем, укрыться под псевдонимом и заставить присяжных критиков мучиться в догадках: кто этот неведомый литературному миру поэт, столь вдохновенно сочетавший небесное и земное? Кто этот таинственный автор, не устрашившийся взвалить на свои рамена тему, до сей поры бывшую вподъем лишь мощным дарованиям минувшего века? В нашем трагическом столетии Александр Блок дерзко поставил Христа во главе мятежного сброда; в поэме же «Христос и Россия» Спаситель выведен незваным и, надо признать, докучливым гостем, проповедь которого не находит отклика в окаменевшем сердце русского народа и который, честно говоря, и сам не вполне отдает себе отчет в том, что для духовного пробуждения нынешней России нужны иные, новые, раскаленные и, быть может, страшные слова. Воображая чтение воображаемых отзывов, о. Александр заранее страдал от непонимания, которое ожидало его. Несколько утешала и даже льстила самолюбию мысль, что такова, собственно, участь всякого творца, дерзнувшего, как вызов, бросить обществу строки, облитые, да, горечью, но не злостью, а величайшим состраданием. Что же до новой власти… Обратимся к событиям последнего времени. Не учинила ли она ужасного кощунства над гробом с останками преподобного Симеона? Не угрожает ли вот-вот разорить монастыри и закрыть храмы в граде Сотникове, хотя и не названном, но с любовью и печалью описанном в поэме? Не бросает ли вызов Создателю, публикуя беспомощные по форме и чудовищные по смыслу вирши Марлена Октябрьского? И убийством блаженной Паши не дает ли понять, что для нее нет законов ни божеских, ни человеческих? О, разумеется! Есть авторы, готовые продать душу рогатому, только чтобы увидеть свое произведение размноженным печатным станком. Червь ненасытного честолюбия грызет их, заставляя подличать, приспосабливаться и лгать. Хвала Всевышнему, о. Александр принадлежал другому племени. Правда, только правда и ничего, кроме правды – таково было его кредо, которым он дорожил не менее, чем «Символом веры». А ежели так, то разве мог он не предугадать судьбу Христа, оказавшегося пленником новой власти? И разве мог оставить Россию в неведении перед новой Голгофой, открывшейся его углубленному в самую суть событий взору?

В поэме сказано, что нищий странник был, в конце концов, арестован и заключен в тюрьму, где провел два дня и две ночи в обществе мелких воришек, спекулянтов и бывшего царского офицера, единственного кормильца многочисленного семейства. Добрый человек, он пригласил странника разделить с ним скромную трапезу: молоко, хлеб, два сваренных вкрутую яйца и луковица. «Алкал Я, – с благодарностью откликнулся на приглашение Христос, – и ты дал Мне есть. Жаждал, и ты напоил Меня. Был в темнице, и ты не оставил Меня. Говорю тебе: благословенным наследником будешь ты в Царстве Отца Моего. И не страшен тебе день, когда приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним». Бывший офицер посмотрел на сотрапезника соболезнующим взором. «Ах, милый! – вздохнул он, макая яйцо в крупную серую соль. – Спасибо тебе. Но что-то медлит твой Сын Человеческий. А пора бы».

Наутро Христос предстал перед городским революционным трибуналом.