При этих словах улыбка появляется на устах Христа.

Семен Ильич (со сдержанным гневом). А ты посмейся. Недолго тебе осталось. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. А мы с товарищами посмеемся вволю, ты не сомневайся! (Члены трибунала согласно кивают. Одобрительно кивают и в зале. Только Мария Магдалина сидит, спрятав в ладони залитое слезами лицо.) …я, наконец, человек, много повидавший и без хвастовства скажу – закаленный, но у меня сердце кровью обливается, когда я обозреваю совершенные под твоим покровительством злодеяния! Миленькую Аглесу, нежное существо, белокурую, с глазками голубыми, как весеннее небо, – я уязвлен до появления во мне поэтического чувства! – удавили. Петлю из грубой пеньковой веревки – и на девичью шейку. И затянули. И она, моя милая, забилась и захрипела. Колдунья! Она?! (Возмущенные возгласы в зале: «Пусть ответит!», «Его самого удавить надо!», «Где это видано, чтоб из-за предрассудка жизни лишать!») И Лизоньку Хоус, хотя ребеночка она ждала. И девушку, мужчины не знавшую, невинную, отважную, превосходнейшую во всех отношениях Жанну сожгли на костре, объявив, что она отступила от католической веры. Да хоть бы и отступила!! Сжигать-то ее зачем было заживо?

Христос (едва слышно). Она святая.

Семен Ильич (привстав и отвесив Христу шутовской поклон). Благодарим покорно, милосердный ты наш! А все ли, позвольте узнать, кого твои жрецы сожгли, утопили, задушили, замучили, – все ли они твоим указом награждены нимбом и внесены в святцы? Анечку Рауш, прелестную девочку двенадцати лет, ты помнишь? Помнишь! Знаешь, в чем ее обвинили? Знаешь? Молчишь? Молчи! Ибо даже у тебя, ultima ratio[13] всей христианской лжи, язык не повернется сказать простому народу, какую мерзость придумали твои извращенцы. Шесть раз имела-де она сношения с дьяволом! (Семен Ильич багровеет от возмущения. В зале поднимается страшный шум. Слышны требования смертной казни для обвиняемого: «Расстрелять!», «Повесить!», «В реке утопить!» Вопит Мария: «А он-то здесь при чем?!») Его именем (кричит и Семен Ильич и указывает на Христа) Анечку приговорили и убили! Католики на протестантов, протестанты на католиков, крестоносцы на мусульман, православные на старообрядцев – везде насилие, везде кровь, везде смерть! И все – его именем! Пытки – его именем! Костры – его именем! Виселицы – его именем! Одна церковь на другую – его именем! Одно христианское государство на другое – его именем! Ну скажи нам, скажи: когда ты вышел к людям со своими блаженствами, ты знал, что так будет? Когда ты плел несуразицу про щеку, про левую, кажется, которую надо подставить, если удар был в правую, или наоборот – не помню, не желаю помнить, скажи: ты знал, что на земле разверзнется ад? Когда ты ловил рыбу вместе с простодушными евреями, глядевшими тебе в рот и ожидавшими от тебя манны небесной, ты знал, что они разнесут по всему свету семена, из которых произрастут войны, убийства и погромы? Молчишь?! Я скажу. Если ты надеялся, что с твоим приходом мир изменится к лучшему, ты глупец. Если же все знал заранее – лжец и лицемер. В том и другом случае мы тебя окончательно упраздним.

Христос (с непоколебимой твердостью). Меня нельзя упразднить.

Семен Ильич (весело поигрывая парабеллумом). Отчего же? Очень даже можно. Крови на тебе напрасной – до второго пришествия не отмоешь. Сию минуту протокол подпишем… Готов протокол, товарищ Гвоздева? (Девица затягивается очередной папиросой и кивает.) Ну и прекрасно. Давайте его сюда. (Размашисто подписывает и, подышав на печать, со стуком оттискивает ее на протоколе.) Красота! И насчет приговора не беспокойся. Будет тебе окончательный приговор. Мы даже в совещательную комнату не пойдем. Мы прямо здесь, на глазах у народа. Нам от народа скрывать нечего. Верно, товарищи? (Член ревтрибунала по правую руку от председателя – тот, что явно был списан о. Александром с Ваньки Смирнова, важно кивает, а тот, что находился слева и был точной копией товарища Рогаткина, откликается по-военному: «Так точно, товарищ Всеволжский!») Но у нас не какая-нибудь испанская инквизиция, зловещее творение твоих (указывает на Христа) учеников и последователей. У нас – российский революционный трибунал! (Встает и торжественно объявляет) Являясь выразителем воли трудового народа, революционный трибунал предоставляет обвиняемому последнее слово!

4

Последнее слово Иисуса о. Александру далось, пожалуй, труднее всего. Хотя пламенные речи Семена Ильича ничем не погрешали против фактов, имевших место как в давнем, так и в не столь давнем прошлом (о. Александр в свое время немало потрудился в губернской библиотеке, переворошив кучу книг по истории инквизиции и добравшись даже до «Молота ведьм» двух спятивших монахов, Инститориса и Шпренгера), прилежный читатель поэмы несомненно должен был понять, что председатель ревтрибунала намеренно придавал им смысл, ничего общего не имеющий с истиной. Искусники лжи предпочитают наглому вранью ловко подобранные кусочки правды. Семен же Ильич был мастер не из последних! В самом деле, разве можно было ставить в вину Спасителю мученическую гибель юноши из Тира, непоколебимая вера которого и несомненное Божественное заступничество уберегли его от выпущенных на арену диких зверей? (Заметим, что в сравнении с человеком тварь явила безусловное послушание Небу. Еще заметим, что Семен Ильич об этом умолчал.) И лишь самый низкий и пошлый ум мог связать Спасителя со злодейством людей, безо всяких на то оснований вообразивших себя последним оплотом христианства!

С молитвенным воздыханием священника и сердечной болью поэта о. Александр писал, что насилие во имя христианства ничуть не лучше насилия, направленного против христианства. Если сущность Евангелия бесстыдно подменена, и на место милосердной любви поставлена иссушающая ненависть, если пыточные тиски, металлический стул с пылающим под ним огнем, железный ошейник, оснащенный впивающимися в плоть шипами, оттеснили Распятие, если Сервет и Аввáкум, в разных частях света, один в Женеве, другой в Пустозерске, один за толкование Троицы, другой – за двуперстие, заживо были сожжены в жертвенных кострах, то все это могло означать лишь одно… Рука о. Александра замирала над еще не написанной, страшной строкой. Но любовь к истине превозмогала ужас, овладевавший им перед бездной человеческого зла, и он продолжал: «Отче Мой! Какая-то ошибка Мне мнится в созданном Тобою человеке, если противник Наш так просто и легко овладевает им. Погляди – с какою ловкостью сумел внушить враг Божий, что он и Ты суть нераздельны и единосущны: совсем как Ты и Я и Третья Ипостась. Обманщик, лжи отец и низкий соблазнитель, здесь, на земле, он Богом стал для множества людей. Он – это Ты. И, стало быть, и Я. И Троицу прославив и назвав – не ему ли служит в храме священник, готовый сжечь огнем с ним в вере несогласных?! И епископ, свой посох от сильных мира получивший, – не ему ли возглашает «аллилуйю»?! И толпа, вопившая, чтобы Меня распяли, – не то же самое сейчас ему кричит, как некогда – несчастному Пилату? …Но ведь не Мне, и не Тебе со Духом – ему нужны бессчетные убийства, погромы, пытки, и гордое превозношение церквей друг перед другом, надменных и непримиримых. А все свершается как будто бы для Нас. Да, величайшая со дня творенья мира произошла подмена: любви – на ненависть, и Господа – на Велиара».

Таковым тягостным размышлением, совершенно, впрочем, безмолвным, Иисус в поэме предварял свое последнее слово. В сознании Бога (если вообще позволительно говорить о сознании Того, Кто от века и ныне пребывал и пребывает вне всякого сознания) подобные мысли, само собой, возникнуть не могли. Как Величайший Творец Он был непоколебимо уверен в своем творении – разумеется, не в его безукоризненном совершенстве, а в том, что в день шестой вылепленный из земного праха и одухотворенный дыханием жизни человек оказался именно таким, каким ему и надлежало быть – слабым, склонным к неблаговидным поступкам, вздорным, злобным, однако же иногда способным на чудеса веры, любви и мужества. Без противоречий не было бы и разнообразия, а Творцу, благословившему яростную игру стихий, щебет птах и могучую поступь гиппопотамов, более всего претила скука упорядоченной до мелочей жизни. Что же до сатаны, то кому как не Богу надлежало знать ограниченность отпущенных ему сроков. Кроме того, торжество зла обязано человеку ничуть не менее, чем его извечному соблазнителю и врагу. В конце концов, каковы вообще могут быть требования к Отцу, решившемуся на беспримерный в летописаниях Неба и Земли поступок и попустившему совершиться лютой казни Своего возлюбленного Сына во искупление накопленных человечеством грехов и в грядущее его просветление?