Однако, писал далее о. Александр, что неведомо и чуждо Отцу по Его исключительно божественной природе, то вполне доступно Сыну по Его кровной связи с человеческим племенем. Начитанный в священном предании, повествовавшем – в том числе – о драматической борьбе, которую молодая Церковь вела с гностиками; более того, в Казанской Духовной академии дерзнувший приступить к магистерской – и о ком?! – да, да, о том самом, кто повстречав уже престарелого Поликарпа, епископа Смирнского, спросил: «Узнаешь ли меня?» – и получил от Святителя ответ, достойный Сынов Грома: «Узнаю первенца сатаны!» – словом, о Маркионе, аскете и молитвеннике, отвергавшем всякие указания на телесное естество Христа, как вредные иудейские сказки; знакомый с дерзким учением Ария: Сын, во-первых, не вечен, во-вторых, не существовал до рождения и, в-третьих, не был безначальным; сохранивший записи о монархианах-моданистах, утверждавших, что Христос и есть Бог-Отец и что на Кресте, стало быть, распят был сам Создатель Миров, – о. Александр не без трепета представлял себе суд собратьев, собравшийся по поводу его отдающего гностицизмом толкования природы Отца и попахивающего давным-давно заклейменным арианством изъяснения природы Сына. Возьмут и грянут ему «анафему». В силах ли он будет доказать, что богословский трактат и поэма суть вещи разные и что воображением поэта приведенный в Россию Христос особенной болью скорбел за наше несчастное племя и в этой скорби стал, быть может, более Человеком, чем Богом? И разве в девятый час великого пятка не голос страдающего смертной мукой человека слышим мы в храме: «чем вас оскорбих? Или о чем прогневах? Прежде Мене кто вас избавил от скорби, и ныне что Мне воздаете злая за благая?» Не чудится ли вам, отцы и братья, в сих словах прежде всего оскорбленное, униженное и попранное человеческое чувство? Страшное скажу вам, други: не кажется ли вам, что Искупитель принял крестное страдание, смерть, воскрес и вознесся, так и не обретя твердой уверенности в преображении искупленной им твари? И здесь, в России, став свидетелем разделившей людей ненависти и Сам оказавшийся ее жертвой, не утвердился ли Он в мысли о совершившейся в конце концов страшной подмене?
Христос (тихо). Какой сегодня день?
Девица Гвоздев а (она уже искурила всю пачку и сейчас шарит в пепельнице в поисках более или менее пригодного «бычка».) Пятница.
Христос (кивает). Я так и думал.
Семен Ильич (с презрением). Какое-нибудь суеверие… Стричь ногти в пятницу – к несчастью. Свадьба в пятницу – несчастливый брак. А-а-а… я знаю… У тебя другое. Суд в пятницу – к несчастью. Если ты об этом, то напрасно: у нас суд справедливый.
Христос (с удивлением глядя на него). Ты разве забыл? Меня в пятницу уже судили. (Добавляет, помолчав). И казнили.
Семен Ильич (хмуро). Столько дел. Всего не упомнишь. Ладно. (Он вытаскивает из кармана жилета часы на цепочке, откидывает крышку. Часы вызванивают первые такты «Интернационала».) Вставай, проклятьем заклейменный… (Ужасно фальшивя, напевает председатель ревтрибунала. Девица Гвоздева насмешливо фыркает.) Час дня. (Он защелкивает крышку часов, кренясь набок, засовывает их в карман и бросает испепеляющий взгляд на девицу Гвоздеву.) Не было у нас времени пению учиться. Мы одно только дело в жизни знали – революцию! И торжество мирового пролетариата! Верно, товарищи? (Одобрительным гулом встречает его слова зал. Члены ревтрибунала согласно кивают.) Ну… (Семен Ильич обращается к Христу.) Давай. Мы тебе регламент установим – пять минут. Хватит? Ну, не уложишься – минуту-другую накинем, не в английском, все-таки, парламенте… Но ты не очень.
Христос (как бы про себя). Если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?
Семен Ильич (нетерпеливо). Чего ты там бормочешь? Все сказочки свои плетешь? Головы желаешь нам заморочить? Не выйдет! (Стучит рукоятью парабеллума по столу. В поднявшемся в зале негодующем ропоте слышен голос местной Магдалины, с тоской вопрошающей: «За что вы его?!») Пустой вопрос. Оставить без ответа. Тишина в зале! (Снова стучит по столу – на сей раз печатью ревтрибунала.) Ну давай, давай, не тяни… Обедать пора. А нечего тебе сказать в свое оправдание – так и заяви. Деяния мои, так сказать, обусловлены были… В таком роде. А за тех, кто в разные исторические эпохи именовал себя моими последователями и учениками, никакой ответственности нести не желаю. Или ты, может, раскаиваешься и намерен нам чистосердечно признаться в систематическом обмане трудового народа?
Христос (обращаясь к залу). За что вы ненавидите Меня? Суду предали. Смерти для Меня хотите… Неужто грязью закидаете живительный родник, завалите камнями, затопчите, не думая, что время жажды близко? Чем утолите вы ее, безумцы? Я – источник вечной и живой воды. Кто пьет ее – тот не познает жажды ни на земле, ни в Небесах, где Я его приму. Я хлебом вечности хочу вас напитать – а вы из рук его (указывает на Семена Ильича) берете и грызете сухую корку преходящей жизни. Я говорю: познайте истину и будете свободны! Ни корысть, ни зависть, ни ненависть к собрату тогда не угнездятся в вашем сердце. И распря прекратится кровавая в России. И сатана отсюда будет изгнан крепкой верой в Отца и Сына и Святого Духа (Семен Ильич брезгливо кривится) и более не посягнет на эту землю. Но, как совы – света, вы истины страшитесь. Ложь вам отрадней, рабство – слаще. О, род лукавый и прелюбодейный! Знаменья хочешь видеть? А что ж не замечаешь, как брат идет на брата, а дети отцам и матерям грозят убийством? Отчего не видишь восстания народов, сверженья царств, чудовищных смятений, оскверненья храмов и голода великих городов? И к покаянью сердце…
Семен Ильич (улавливает перемену настроения собравшихся в зале людей и тотчас прерывает Христа). Все, все, все! Довольно. Нагородил. Конец твоему последнему слову. И всякому твоему слову вообще конец. Именем революционного трибунала! Совещаться будем? (Члены трибунала отрицательно качают головами.) Не будем. И так ясно. Приговор! Прошу всех встать! (Отодвигая скамьи, вразнобой, с шумом поднимается народ. Забившись в угол и закрыв лицо руками, остается сидеть одна лишь Мария.) Товарищ Гвоздева, огласите!
Будто перед глазами, стояла перед о. Александром тощая прокуренная девица и хриплым голосом читала приговор Спасителю. Видел он и Семена Ильича, по-наполеоновски скрестившего на груди руки, надменно откинувшего голову и выпятившего подбородок с ямочкой посередине, двух его ближайших помощников, в подражание ему точно так же сложивших руки (отчего возникало никак не вязавшееся с переживаемым событием впечатление, что все трое готовы немедля отхватить гопака), лица людей в зале с выражением какого-то угрюмого, злобного ожидания, плечи Марии, вздрагивающие от неслышных рыданий, – видел и Христа, молившегося: «Отче! Второй раз посылаешь Меня к народам земли сей, и второй раз убивают Меня. О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет».
Гвоздева (монотонным голосом, изредка кашляя). Под видом нищего странника, не имея паспорта и вида на жительство, проник в город Н., где осуществлял пропаганду чуждых пролетариату идей. Преследуя свои, враждебные новому социальному строю цели, сближался с деклассированными элементами, оставшимися от проклятого прошлого, как то: бродягами, проститутками, бывшими царскими офицерами, конокрадами и т. д. и т. п. Часто употребляемым церковным словом «покаяние» тайно обозначал призыв к осуществлению контрреволюционного переворота. Используя бытующие среди отсталой части населения религиозные предрассудки, убеждал верить в бога. Говорил также о неминуемом суде над грешниками, то есть над теми гражданами, которые отвергли обветшалые догмы и перешли на рельсы передового материалистического мировоззрения. С учетом особой опасности личности обвиняемого, склонного к извращению исторических фактов и желающего во что бы то ни стало навязать свою волю трудовому народу с целью отвлечь его от классовой борьбы, революционный трибунал счел возможным прибегнуть (подносит ко рту платок, долго кашляет и незаметно для членов трибунала вытирает глаза) к высшей мере социальной защиты и приговорить обвиняемого к смертной казни через расстрел. Приговор должен быть приведен в исполнение незамедлительно.