Хольт повертел в руках свой аттестат и только вскользь глянул на отметки. Всеми мыслями он был с Ангеликой. Значит, получился скандал? Это известие не слишком его огорчило. Подумаешь, трагедия! Ангелике в сентябре исполнится семнадцать, мало ли девушек в это шальное время куда раньше расставалось с невинностью и иллюзиями! А ведь, пожалуй, неплохо, что разразился скандал. Все пока остается неясным. Его вина, учиненная им несправедливость, утрата Гундель и утешительный сон о ненависти и нежности — все, все представлялось ему безнадежной путаницей. Кто может в наши дни разобраться в жизни, когда человек и в себе не в силах разобраться? В подобных случаях скандал может прийтись кстати, словно указание свыше, некое знамение судьбы или прорицание оракула: кто заварил эту кашу, пусть сам ее и расхлебывает! Может быть, как знать, все еще обернется к лучшему для девушки?
Ангелика, думал он. Это из-за него она попала в трудное положение. Небольшой скандальчик, сплетни — однако он понимал: для нее это настоящее испытание, большая беда. А он знал, как много значит в беде возможность опереться на плечо друга.
Он простился с учителями, которых осаждали в коридоре их бывшие ученики. Став в сторону, он долго ждал, пока не освободится Готтескнехт. Но Готтескнехт сегодня его не замечал. Он повернулся, будто направляясь в учительскую.
Хольт преградил ему дорогу. Готтескнехт смерил его равнодушным взглядом.
— Что вам угодно?
— Вам уже и говорить со мной не пристало? — спросил Хольт. — А ведь совсем недавно вы уверяли, что гордитесь мной.
Готтескнехт подошел к нему вплотную.
— Неужели вы не понимаете, что вы натворили? Я, правда, и раньше угадывал в вас эту червоточину, но знай я, до какой моральной распущенности вы дошли, я бы ни минуты не стал терпеть вас в школе.
Однако Готтескнехт бил мимо цели. Самое правильное было бы повернуться и уйти. Но нет, Готтескнехт вломился в амбицию, подавай ему душещипательную сцену. Что ж, изволь! У Хольта найдется, что ему ответить.
— Я не отмахиваюсь от того, что случилось. И не умаляю своей вины. Но для учителя, супруга которого работает в области социального надзора, вы не в меру наивны. Да знаете ли вы, сколько учеников и учениц вашей школы друг с другом спят? Или вы просто притворяетесь? Известно ли вам, сколько учениц одиннадцатого, десятого и даже девятого класса вступают в связь, между прочим, и с женатыми мужчинами? И что, если девчонка разок-другой принесет в дом фунт шпигу, иная мать готова на все закрыть глаза?
— Ваш цинизм довершает картину!
— Какую картину? О чем вы говорите? Что произошло?
— Ученица Баумерт из десятого «А» три дня не являлась в школу без уважительной причины. До педагогического совета дошли слухи о ее непристойном поведении.
Хольт разразился горьким смехом.
— О ее непристойном поведении? — повторил он, качая головой.
— И если ученицу Баумерт исключат из школы, то вину за это несете вы!
— Исключат из школы? — снова повторил Хольт, делая вид, будто ослышался. — Не с вашего ли благословения? — Он открыто издевался над Готтескнехтом. — Уж не к католикам ли я попал? А я еще считал вас настоящим человеком. С каким сочувственным пониманием вы закрывали глаза на то, что я путаюсь с фрау Цише, и даже игриво мне подмигивали, — где же тогда была ваша мораль? А ведь с этого и пошла моя моральная распущенность. И как трогательно вы рассказывали нам о Гретхен, которая осталась чиста и невинна, невзирая на грех детоубийства, или об Агнессе Бернауер,[38] или об Ангелике из «Пробуждения весны»?[39] Вы храбро вступались даже за мадам Бовари! А какие уничтожающие слова находили вы для мейстера Антона[40] или для мещанской морали маленького городка, где Валентин «без страха, честно, как солдат»[41] проклинает сестру… Слова, пустые слова! Литературное фразерство по поводу литературных фактов. Когда же такое дитя, как Ангелика, становится жертвой моего душевного смятения — простите, моей моральной распущенности, — когда это юное создание осмеливается позабыть весь мир, господина Готтескнехта и школу, куда девается ваша человечность! Ваше всепонимание кончается там, где ему следовало бы начаться!
Готтескнехт попытался что-то возразить.
— Минутку! — продолжал Хольт. — Или вы меня разыгрываете и педагогический совет не думает собираться, чтобы осудить бедняжку и выгнать ее из школы? Неважно! Так или иначе! Еще вчера я не видел выхода и у меня была мысль обратиться к вам. Только счастливая случайность помешала мне довериться вашей человечности.
И снова Готтескнехт сделал попытку возразить Хольту, но тот продолжал:
— А жаль, очень жаль! Порой мне казалось, что мы с вами — неплохой пример отношений учителя и ученика: я имею в виду не каждого в отдельности, а обоих вместе. Не вы ли обнадежили меня разумным словом, что нет ошибки, которую при честном желании нельзя было бы исправить? Ваши слова так много обещали! Да, очень жаль! Можно же так обмануться в человеке! — И, повернувшись на каблуке, бросил: — До свиданья!
— Хольт! — услышал он позади голос Готтескнехта. — Извольте же выслушать, что я имею вам сказать!
Однако Хольт только ускорил шаг.
Лишь теперь Хольт увидел, как далеко он зашел, если ему решаются бросить в лицо: негодяй, морально разложившаяся личность… пусть это даже и не совсем справедливо… И ведь так думают не безразличные ему люди, а Гундель и Готтескнехт!
Объяснение с Готтескнехтом благотворно на него подействовало. Оно дало ему возможность защищаться. Пусть он несправедлив к Готтескнехту. А разве его, Хольта, судят справедливо? Правда, похоже, что все от него отшатнулись. Что ж, он бывал в таком положении, авось и сейчас найдется выход. Он не поддастся своему пессимизму, а тем более пессимизму других.
Главное — не повторить прежних ошибок! Жизнь продолжается даже тогда, когда человеку кажется, будто все для него кончено, — таков был первый преподанный ему урок, и он хорошо его запомнил. Теперь же ему вовремя пришло в голову, что в сущности он не одинок; он чувствовал себя отверженным, покинутым, а ведь у него есть по меньшей мере такой друг, как отец, а отец не встанет в позу моралиста там, где нужен дельный совет и добрая воля. Приближаясь к заводу, Хольт с уверенностью говорил себе, что не все еще потеряно, что здесь ему помогут выбраться из тупика.
Он спросил вахтера, где отец. Профессор уехал и вернется не раньше, чем через час. Хольт остановился в подворотне. Он уже несколько недель сюда не заходил. Он заглянул в заводской двор: перед корпусом нового цеха, уже близким к завершению, стояла кучка людей, а на переднем плане кто-то в синей робе и платочке направлялся по рельсам в сторону бараков. Юдит Арнольд! Хольт все это время не решался показаться ей на глаза. Но почему бы и нет? Он постоял в раздумье. Очевидно, чтобы на это отважиться, он должен был спуститься с пьедестала своего «я», своего эгоизма. Теперь, попав в такой переплет, он нашел в себе мужество встретиться с ней. И Хольт направился к баракам.
Он постучал. Это была комната Мюллера, но сегодня вместо добрых обещаний он мог уже предъявить аттестат, а если кто потребует большего, пусть поможет ему выбраться на дорогу.
Голос Юдит произнес: «Войдите!» Фрау Арнольд сидела за письменным столом, она с удивлением вскинула на него глаза, но тут же в уголках ее рта заиграла улыбка, смущенная, дружеская, отнюдь не враждебная.
— Я, собственно, не собирался к вам так скоро. Рассчитывал после того провала сперва отремонтировать свой фасад. Но судите сами, как мог я прийти к вам, разобравшись в себе, если без вас мне в себе не разобраться?
Юдит, слегка склонив голову набок, смотрела ему в глаза. Когда он кончил, она кивнула.