Директор сильно вздрагивает: он действительно думал сейчас о чем-то подобном. То есть сначала он смотрел на эту самую Огненную Землю просто чтоб не смотреть на Верещагина, по потом стал представлять себе, как там, должно быть, холодно, дико и неуютно, так же, наверное, как и в его сейчас душе, ожидающей санитаров, потом порылся в памяти, вспоминая, как называется живущий в этом неуютном краю народец – по телевизору как-то показывали: бедные, полуголые люди, питающиеся каракатицами, слизняками и моллюсками,- и вот, пока он так размышлял, Верещагин хранил молчание, но стоило директору, после всех этих мыслей о холоде и каракатицах, подумать вскользь: «Никто тут не покупает наши искусственные драгоценности»,- как Верещагин сразу же и спросил: «Хочешь поехать установить торговые связи?» От этого телепатического акта директор и вздрагивает. «Я тебе поражаюсь,- говорит он, оборачивается и смотрит Верещагину прямо в глаза.- Я тебе поражаюсь. Иногда ты проницателен, четок мыслью, интуиция у тебя как у бога. И тогда мне хочется в тебя верить. Я все тогда вспоминаю: и твою дипломную работу, и отношение к тебе Красильникова… Одним словом, я говорю себе: Верещагин гений, и преступление ограничивать его инициативу. Если хочешь знать, я в отпуск уезжал и чувствовал: Верещагин что-то затевает, что-то у него зреет… Я, конечно, мог пресечь, но подумал: пусть… Да, свою голову я подставлять не хотел. Рад был, что в мое отсутствие. Но, знаешь, что я сказал своему заместителю? Перед отъездом? Я сказал ему: у Верещагина все идет по плану, можешь туда не заглядывать, дела там простые. Хотя знал, что с тобой простоты не бывает… Но в другие моменты мне кажется, что ты просто дурак, да еще с опасным психическим заболеванием. Неудачи, творческое бесплодие, голодное честолюбие – когда у человека это годами, десятилетиями, он становится опасным для общества… Вот я уезжал и думал: кому я развязываю руки – гению или Герострату? И сегодня – когда ты говорил о своем Кристалле – это одно, а когда потом прыгал по цеху и хватал воздух руками… Зачем ты хватал воздух руками?»

Верещагин удивляется: «Неужели непонятно? Я ловил Кристалл ».

«Вот тогда я и подумал: или он опасно болен, или дешевый авантюрист… А что бы подумал ты? На моем месте? Представь все это со стороны: человек кричит, что создал кристалл, который человечеству и не снился, ему веришь, потому что он зовет: идем, мол, покажу,- идешь, ну, а там сейф почему-то вдруг оказывается открытым, кристалл почему-то вдруг, оказывается, улетел, как воздушный шарик… Что бы ты подумал? Тебе не кажется, что во всей этой истории проглядывает методология детской лжи?»

«Он, наверное, в дверь вылетел,- догадывается Верещагин.- У нас жуткие сквозняки. Геннадий даже на больничном был. А у Юрасика так текло из носу, что страшно было смотреть. До сих пор не понимаю, как Альвина смогла его полюбить».

«Как я тебе поверю?» – говорит директор, на что Верещагин, закурив, на этот раз без мундштука, просто взяв папиросу в рот,- отвечает: «Хочешь – верь, хочешь – проверь».- «Как я проверю?»- спрашивает директор. «Может, мне перейти на сигареты,- говорит Верещагин.- Эти папиросы, если без мундштука, такое дерьмо, что просто ужас».- «Как мне проверить?» – спрашивает директор. «Очень просто,- говорит Верещагин и вынимает из кармана горсть щепок.- Видишь, что стало с моим мундштуком? А еще называется кизиловое дерево. Это когда я свалился со стола».- «Как мне проверить?» – спрашивает директор, он сейчас в таком состоянии, что его хоть сто раз заставь спросить одно и то же, он не поднимет голоса, не закричит. «Как мне проверить?» – спрашивает он. «Я услышал из кармана громкий треск и сразу понял, что остался без мундштука, я сам его делал, огромный труд, красивый вышел, просто чудо, да ты видел,- говорит Верещагин.- Очень просто».- «Как?» – спрашивает директор. «Давай я еще раз сделаю кристалл».- «Еще раз! – кричит директор.- Ты угробил седьмую печь, ты сжег импортный нагреватель, магнитную пушку, а их всего два в институте!.. Что же, угробить и вторую?» – «Угробить!- советует Верещагин.- Это все потом окупится. Ты не жалей».- «Ты же говорил, он не дороже ваты,- уличает директор.- А теперь: не жалей».- «Я имел в виду массовое производство,- оправдывается Верещагин.- А вообще-то… Говоря честно… Знаешь, я тебе, конечно, соврал…» – «Вот! – кричит директор и бледнеет с такой скоростью, с какой Юрасик не успевал краснеть.- Соврал! Соврал! Я это чувствовал! Я с самого начала в душе не верил! И ты называешь это соврал? Боже мой?» – «Да,- говорит Верещагин.- Я преувеличил. Или, можешь считать, преуменьшил. Он, конечно, дороже ваты».- «Какой ваты! – раздраженно говорит директор, в отчаянье машет рукой.- Ты что имел в виду – «соврал»?! Не вообще?» – «Что – вообще?» – не понимает Верещагин. «Слава богу, что не вообще»,- директор облегченно вздыхает, нормальный цвет возвращается на его лицо, но в этот момент открывается дверь, и в кабинет входят две белые фигуры, двое мужчин в медицинских халатах. Один из них толстый, и лицо у него добродушное, другой же, наоборот, худ и лицом темен. Зато оба высоки ростом, широки в плечах, а худой к тому же с огромными ладонями, которые, как вошел, так сразу же стал вытирать о халат: видно, они у него имели склонность к потливости. «Здравствуйте,- говорит, войдя, толстый, а худой только кивает.- Мы к вам»,- при этом, не сговариваясь, оба дружно смотрят на Верещагина, поскольку обладают высокоразвитым профессиональным чутьем и давно научились отличать нормальных начальников от ненормальных подчиненных.

«Мы к вам»,- говорят они, входя в директорский кабинет, но на директора и не смотрят.

Однако директор сам заявляет о себе. «Нет, нет,- говорит он направляющимся к Верещагину санитарам.- Подождите». И решительно становится на их пути; похоже, он готов лечь за Верещагина костьми. «Вы вызывали?»- спрашивает его добродушный. «Вызывал,- признается директор – Но обстоятельства переменились».-«Ничего, мы подождем в приемной»,-говорит темный лицом. Он тоже наконец открывает рот.

«Это за мной?» – спрашивает Верещагин, проявляя жгучий интерес к личностям, вышедшим в приемную. «За тобой»,- кивает директор. «Ух, какие здоровые! – говорит Верещагин.- Я с ними не справлюсь». Он хочет сказать, что борьба, которая разгорится в приемной, когда он выйдет от директора, закончится не в его пользу. «Ерунда,- успокаивает директор.- Забудь. Продолжим разговор».- «Чего там продолжать,- говорит Верещагин,- раз ты санитаров вызвал».- «Санитары – ерунда,- настаивает директор.- Помолчи. Дай подумать».

И директор думает минут пять – с несвойственной для него наглядностью процесса: морщит лоб, вздыхает, вытягивает губы трубочкой,- раньше он этого никогда не делал. Раньше он, чем напряженнее думал, тем непроницаемей становился лицом. А тут стал вздыхать и вытягивать губы трубочкой. Так только дети думают и нижние чины; например, операторы или лаборанты; в крайнем случае, младшие научные сотрудники, в основном из тех, которые еще в новичках. Вышестоящие работники думают другим образом. Они не вздыхают, не вытягивают губы трубочкой. Глядя на них, некоторые даже начинают думать, что они совсем не думают. Но это ошибка: вышестоящие тоже думают. Но иначе.

«Вот что,- говорят директор, подумав, как нижестоящий.- Ты уйди часа на два, а потом приходи снова. Я за это время все решу я скажу тебе».

Верещагин грозит директору пальцем: «Хитрый ты,- и улыбается ему: – Я выйду, а они меня сцапают».- «Кто – они?- не понимает, директор, он уже все забыл – это тоже одно из характерных черт мышления вышестоящих. «Особенно темный,- говорит Верещагин.- Уж он меня сцапает так сцапает. И толстый тоже, я думаю, своего не упустит».- «Не сцапают,- обещает директор.- Я сейчас с ними договорюсь».

Он выходит в приемную и договаривается. Когда Верещагин проходит мимо, толстый смотрит на него дружелюбно, а темный лицом вообще не смотрит.

На улице Верещагин смеется довольным смехом. «Ну, вот я и вырвался,- смеется он.- Сейчас куплю билет и – поминай как звали».