Похватав воздух над головой у потолка и обслюнявив щеку, Верещагин помчался по столу, как по гаревой дорожке, стремительно набирая скорость, но, конечно, очень уж разогнаться не успел, поскольку стол кончился, но, и падая, он продолжал хватать руками воздух, и, лежа уже на полу, все еще хватал и, естественно, поэтому никак не мог встать на ноги – только выдающиеся спортсмены способны подняться из положения ничком, не используя рук. Помогли ему директор и Альвина, они ставили его на ноги, приговаривая – директор: «Успокойся, черт возьми, что с тобой?», Альвина же: «Вы, наверное, ушиблись, разве можно так падать».

Однако Верещагин игнорировал все обращенные к нему речи; едва почувствовав себя в вертикальном положении, он снова полез на стол, а оттуда – на тумбочку, с тумбочки же перескочил на сейф, при этом он так азартно хватал вокруг себя и над собой воздух, что стал получаться довольно красивый танец, странной хореографии и высокого, должно быть, смысла.

«Прекрати!» – сказал директор: в подобных ситуациях все серьезные люди всегда говорят «Прекрати!» – не столько для действительного прекращения, сколько желая сохранить в чистоте собственную совесть – дескать, я принял меры, не взирал безучастно на безумие ближнего своего,- вот и директор так сказал, почти не надеясь на действие своего резона, но Верещагин внезапно послушался.

Он сел на вершине сейфа, по-турецки раздвинув коленки в стороны, и тут все увидели, что, несмотря на жестокое падение, несмотря на странный танец высокого смысла, лицо Верещагина сохраняет прежнюю широкую, добрую, можно сказать даже простецкую улыбку слегка ушибшегося человека.

«Что произошло?» – обратился к этой улыбке, к сидящему на сейфе Верещагину директор; впрочем, он уже начинал прозревать, он уже начинал догадываться, что произошло, волна ярости, тщательно перемешанной с испугом, поднималась уже в его душе, но он сдержался, довольно участливо спросил: «Что произошло?», Верещагин не ответил, и тогда директор снова спросил: «Что произошло?» – он еще немножко надеялся.

«Почему сейф был открыт?» – это уже Верещагин спросил – не прекращая улыбаться – странным голосом, будто оторванным от тела, не происходящим от него. Директор вспомнил, что да, действительно, когда вошли в этот обшарпанный кабинетик, дверца сейфа была чуть приоткрыта и Верещагин не рылся в поисках ключа, он просто распахнул уже приоткрытую дверцу и сунул туда свои руки; голову он сунул потом.

Но тогда Верещагин не спрашивал, почему сейф открыт, он распахнул дверцу, и все, директор решил, что, наверное, так и нужно, хотя удивился в первое мгновенье, но тут же сказал себе: «Значит, так нужно» – в тот момент он очень верил Верещагину и в Верещагина, даже думал его мыслями, перенял даже его странности, что гораздо больше, чем просто верить, он слился с ним воедино, даже как бы в соавторство по творению Кристалла вошел,- ах, как глупо он попался, глупо и непростительно,- опытный руководитель, на хорошем счету у областного и министерского начальства, стреляный воробей, хват; можно даже сказать, ловкач и пройдоха, а вот как попался – разве он мог подумать, что…

Что он не мог подумать?

Разве он мог подумать, что…

Верещагин продолжал улыбаться. «Разве я не запирал сейф?» – спросил он.

Директор посмотрел на сидящего поверх сейфа человека, на его странную улыбку и напрягся весь. Он еще на что-то надеялся.

«Разве я не запирал сейф?» – спросил Верещагин тем же оторванным от тела голосом. Теперь он был похож на каменного Будду, и глупо было надеяться, что улыбка когда-нибудь сойдет с его уст; она стала изваянной.

Он даже прикрыл глаза – будто сознательно желая увеличить свое сходство с этим одутловатым мудрецом, проживавшим то ли на берегах Ганга, то ли Брамапутры, и казалось, никогда больше не шевельнется, только покроется трещинками и малахитовой зеленью тропического мха, и можно будет показывать его в музеях за деньги – смотрите, мол, вот человек, который обманул Высший Совет, Главных Архохронтов и даже пройдоху-директора, вот он, злодей, из-за которого теперь нам никогда не заслужить почетного права размножаться бесполо, а вечно мучиться в пустых муках любви,- и директор, и Альвина с Юрасиком, и Геннадий с Ией ссутулились, и века, казалось, зашелестели над этим печальным скульптурным секстетом, но вдруг Верещагин открыл глаза, вдруг согнал с уст улыбку, разогнул вдруг колени, исторг внезапный вопль и, спрыгнув с сейфа, закричал телесным нутряным криком: «Он где-то здесь, где-то здесь! Он не мог никуда деться!»

И снова стал ловить руками воздух, подпрыгивая легко и виртуозно, совсем юношеские пируэты стал выделывать,- тут уж кабинетика ему, конечно, не хватало, и вот он выбегает в цех, прыгает со стула на стул, скачет с печи на печь, ловит, ловит воздух – сначала руками, а поскольку прыжки быстро изнуряют его нетренированное тело, то вскоре и ртом – жадно, конвульсивно, так что, окажись Кристалл рядом – никуда б не делся, жадным вдохом втянул бы его Верещагин в свой рот, раскрытый так широко, что Кристаллу было б вольготно в нем.

И, глядя на разверстый рот Верещагина, на его красивые, изящные, полные высшего смысла прыжки, директор института окончательно утвердился в мелькнувшей несколько минут назад догадке. «Не выпускайте его отсюда!» – крикнул он и бросился вон из цеха, потом вернулся и крикнул еще: «Не смейте звонить в «Скорую помощь»!» И только после этого покинул цех окончательно. Он бежал вверх по лестнице, позабыв о лифте и недолеченном на курорте сердце, думая только об одном – что не хватало ему еще, чтоб весь город узнал о таком позоре: сотрудник его института оказался умопомешанным, и не просто какой-нибудь ученый, звезды хватающий с неба, не чудаковатый схимник не от мира сего, не книжный червь с мозгами набекрень, не безответственный теоретик, витающий в облаках, а тот, кого он совсем недавно собственноручным приказом назначил на должность начальника опытного цеха, выполняющего важную государственную задачу: заваливать иностранные рынки синтетической бижутерией, за которую платят позарез необходимым стране неподдельным золотом.

Он добежал до второго этажа, но тут силы его кончились, он вынужден был вспомнить о лифте и сесть в него, но второпях нажал не ту кнопку и был вознесен на седьмой этаж, откуда спускался уже пешком, с каждой ступенькой становясь все спокойнее; на ковры своего третьего этажа он вступил уже важный и степенный, с легкой деловитой нахмуренностью в лице, твердым, уверенным шагом – так бывает всегда, потому что спускаться легче, чем идти вверх.

А Верещагин еще с полчаса похватал ртом и руками воздух, танец его постепенно становился все медленней и тяжеловесней, не теряя, однако, высокого смысла, затем наступил момент полного иссякновения физических сил, Верещагин грузной поступью добрел до операторского стола, сел в ободранное креслице и рухнул щекой на телефон, который тотчас же и зазвонил.

Телефон звонил и звонил, а Верещагин лежал на нем щекой и лежал, не шевелясь даже, и операторы – Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия, стоявшие рядом, не смели потревожить обессилевшего своего начальника, а может, они и не слышали звонка, так бывает: когда у людей большая печаль, они посторонних этой печали раздражителей не фиксируют.

Однако человек на другом конце провода сдаваться не думал, оказался субъектом настырным, а может, у него других срочных дел не было,- одним словом, он не клал трубку, телефон все звонил и звонил до тех пор, пока Верещагин, наконец, не зашевелился и не сполз лицом с телефона, трубка при этом с аппарата свалилась, и Beрещагину не оставалось ничего другого, как сказать в нее, лежащую рядом с его ртом: «Слушаю».

«Краски?..- сказал он.- Дырочки?… О, господи!» И тут – видно, какое-то замыкание произошло на линии – в трубке звонко щелкнуло, она закричала как динамик, почти оглушительно, даже в другом конце цеха, даже за дверью, наверное, можно было бы разобрать слова. «Мы начали строить поточную линию! – закричала трубка веселым голосом главного инженера завода «Металлодеталь».- Вы слышите? Я говорю: поточную линию!» – «Какую?» – спросил Верещагин, но головы не поднял. «Поздравляю!» – крикнул главный инженер. И Альвина, и Юрасик, и Геннадий, и Ия слышали весь этот разговор, и слова о поточной линии, и крик: «Поздравляю!», и сбивчивые объяснения: отныне! завод! в качестве товара широкого потребления! придуманный Верещагиным поющий волчок! Этот волчок – криком кричал главный инженер – был изготовлен им сначала в единственном экземпляре, для внука; вернее, внук сам почти все – четырехлетний, а сам! – сделал, ночью не спал, все крутил и крутил, и директор завода ночь не спал, после того как услышал пение этой вращающейся сирены и увидел переливающиеся друг в друга цвета, и ответственные товарищи из Комитета новых товаров тоже лишились сна, и вот заводу уже спущен план на эти сладкоголосые, на эти радужные волчки: сорок шесть тысяч штук в год – сорок шесть тысяч бессонных счастливых детских ночей…