Директор смеется с видом: что, мол, требовать с гения. «Значит, исправил ошибку и сделал Кристалл?» – спрашивает он.
«Сотворил,- поправляет Верещагин.- Хочешь, покажу, в чем была ошибка? Дай-ка чистый листок».
Директор достает пачку бумаги, но потом вдруг смущается и, поколебавшись, прячет обратно в стол. «Эта чертова административная работа,- говорит он.- Конечно, циклический интеграл от нелинейной функции я еще возьму, но многое подзабыл… Боюсь, что не все сумею понять. Уж «не секу», как выражается нынешняя молодежь. В наше время говорили «не петрю». Так вот, не петрю я уже…»
Он умолкает, и в наступившей тишине слышны только шаги Верещагина, который давно не сидит, а ходит по комнате, заложив руки за спину, и осматривает стены. На стенах ничего нет, но Верещагин смотрит внимательно, иногда останавливается, склоняет набок голову – он ведет себя, как в музее.
«Даже страшно идти в твой подвал,- признается директор.- Веришь, поджилки трясутся. Одним словом, исторический момент»,- говорит он.
И тоже начинает ходить по кабинету, заложив руки за спину – то ли в подражание Верещагину, то ли просто так.
«Думаешь, в историю войдет момент, когда его увидишь ты? – обижается Верещагин и, проходя мимо директора, смотрит с вызовом.- Исторический момент уже был – когда его увидел я».
«Разумеется,- директор спешит согласиться, даже резко меняет курс, семенит за Верещагиным.- Ну, пошли. Глянем. Пора. Я весь в нетерпении. Я его увижу? Он, говоришь, прозрачен и невесом?»
«Он чуть преломляет,- успокаивает Верещагин, обходя письменный стол.- Захочешь, увидишь. Но, главное, ты его пощупаешь. Он твердый, упругий и теплый, как…»
«Грелка,- подсказывает директор и натыкается на стул,- тот с грохотом падает, но директор не поднимает его, ему некогда, он едва успевает за Верещагиным, тот прибавил ходу.- Как грелка, да?»
Сравнения у него всегда неуклюжие и грубоватые, на этот раз он тоже не отличился, но Верещагин не возражает: пусть будет грелка. «Как грелка,- соглашается он.- Еще с медузой можно сравнить, только медуза похолодней ».
«Давай сравним с теплой медузой»,- предлагает директор, пытаясь обогнать Верещагина, чтоб заглянуть ему в лицо. Он немного ошалел от свалившейся на него новости и в странности разговора сейчас мало уступает Верещагину; впрочем, в глубине его делового мозга шевелится вполне деловая мысль, что вот ведь не сегодня завтра придется писать об удивительном Кристалле в газеты или давать интервью, так что неплохо бы уже заранее обзавестись каким-нибудь подходящим сравнением. «На что похож ваш кристалл?» – спросит проныра-журналист. «На подогретую медузу»,- ответит теперь директор, впросак не попадет. Нужно только выучить выражение «Подогретая медуза» на английском, французском и немецком языках, думает он, потому что, если доверить это дело переводчикам, обязательно перековеркают.
«Подогретая медуза сдохнет»,- высказывается Верещагин, но не в том смысле, что возражает. Можно считать, он приемлет сравнение с подогретой медузой, хотя немного жалеет ее.
«Это переворот,- плетясь за ним, говорит директор – задумчиво, как бы сам себе. Они оба устали и идут теперь медленно.- Не только в науке, но и в технике. Ведь он обязательно найдет практическое применение, как ты думаешь?»
Верещагин прекращает ходьбу. Стоит как вкопанный.
«Это меня не касается,- говорит он с надменностью женщины, которой любовник пожаловался на радикулит, разыгравшийся у него от любовных трудов.- Это вам, практикам, думать. Уж как-нибудь приспособите его к делу, в этом вы мастера. Может, станете набивать им подушки».
Директор натыкается на Верещагина, он очень удивлен: «Подушки? Кристаллом?»
«Ты все время забываешь, что он мягкий,- говорит Верещагин, отбегая в сторону,- и теплый, как нагретая медуза, только совсем не мокрый. Если его засунуть в наволочку, будет очень удобно и приятно спать».
«Он не излучает?» – спрашивает директор. Его тревожит вопрос о влиянии Кристалла, засунутого в наволочку, на здоровье простых спящих людей, а также внезапное исчезновение Верещагина. Его нет нигде. И шагов не слышно. Директор озирается, с испугом думает, не сошел ли он с ума. Так второй раз уже в этом кабинете возникает мысль о безумии.
«Абсолютно безвреден,- доносится вдруг голос из-за шторы. Директор обрадован – вон он где, оказывается, пропавший, перегнулся в открытое окно, тень его зада темнеет на розовой шторе.- Спи хоть сто лет»,- говорит Верещагин, будто с улицы.
Его голос врывается в кабинет вместе с дребезжанием проезжающих грузовиков, скрипом тормозов и шелестом шин легковых автомобилей.
«Подушки – это ерунда,- высказывается директор и отдергивает штору.- Найдем применение и получше. Он дорогой?»
«Не дороже ваты»,- отвечает Верещагин, что-то рассматривая на улице.
Прохожие, слыша несущиеся сверху слова о чем-то дешевом как вата, задирают головы; возможно, они думают, что это голос с неба.
Два тысячелетия молчал Бог и вдруг заговорил о чем-то смехотворно низком по цене.
«Пошли,- говорит директор, он обращается к заду Верещагина.- Применение найдем, для этого большого ума не надо. Ей-богу, поджилки трясутся».
Они выходят из кабинета, спускаются по лестнице, игнорируют лифт, не отвечают сотрудникам, которые здороваются – главным образом с директором, одни – почтительно, другие – весело, третьи говорят: «Что-то раненько вы из отпуска», четвертые: «Вы очень посвежели»,- и смертельно обижаются, так как директор ничего не отвечает, даже не смотрит в сторону приветствующих, игнорирует спрашивающих, они не знают, что у директора трясутся поджилки, они думают, что он обюрократился или получил назначение в министерство.
«Слухи о создании Верещагиным Кристалла что-то не подтверждаются,- сказал представитель сыраквашагской цивилизации, член Высшего Совета, один из главных Архохронтов обеих Вселенных, подползая к коллеге – чертовауймаголовцу, тоже члену Высшего Совета и тоже Главному Архохронту.- Считаю, что перевод в класс «ню» с предоставлением почетного права бесполого размножения придется пока притормозить».
Чертовауймаголовец кивнул – второй головой справа. «Эти сведения поступили и ко мне,- ответил он ртом четвертой головы, считая от середины влево.- Но я не очень им доверяю. Некоторые внутренние голоса подсказывают мне, что на Верещагина можно положиться».
«А по-моему, он все-таки или мистификатор, или неудачник,- возразил сыраквашагец.- Или просто больной».
«Мне хочется верить в Верещагина,- сказал чертовауймаголовец.- Думаю, что не следует торопиться с выводами. Поживем – увидим».
«Хорошее предложение,- иронически согласился сыраквашагец.- Действительно, давайте лучше поживем».
И, усмехнувшись, он пополз к будке суперсветовой телепортации, оставляя за собой мокрый след.
Конгресс закончился. Делегаты разъезжались кто куда.
«Де?- сказал Верещагин.- Де?» Его голос звучал гулко, так как доносился из сейфа. Сначала он шарил в нем руками, теперь залез головой.
В третий раз он сказал «Де?», уже вытащив голову из сейфа. Директор, Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия,- одним словом, все увидели на его щеке огромную кровоточащую царапину, а на губах широкую, чуть растерянную улыбку.
«Де?» – спросил Верещагин в четвертый раз, то есть произнес это странное слово самое лучшее несколько раз, после чего наступило молчание. Никто ничего не говорил, и Верещагин свое «Де?» не повторял больше, и в этом безмолвии прошло много томительных мгновений – то ли минут, то ли секунд, точно теперь уже никто установить не сможет. А когда эти мгновения истекли, Верещагин стал поражать всех совершенно непонятными действиями – например, взобрался на стол и начал хватать руками воздух, в то же время пытаясь слизнуть языком кровь со щеки, хотя царапина находилась у самого уха, так что даже малый ребенок мог бы заранее догадаться, что длины языка не хватает, чтоб ее достать.