Я считала, что с ее стороны это очень разумное и доброжелательное предложение, и решила уговорить брата согласиться на это. Обещала, что, если потребу­ется, я останусь с нею хоть на всю ночь.

Конечно, Олев не согласился уехать. Он еще раз на­вестил Лайне. Вернулся озабоченный и не ушел никуда. Я постелила ему, как обычно, на диване, а сама решила снова заглянуть к Лайне. Она заявила, что чувствует себя лучше — наверно, помогла грелка, — но очень устала и хочет спать. Лайне сама считала, что к утру все пройдет.

И прошло, но как? Ой, девочки, как!

Мы условились, что если я ей понадоблюсь, она позо­вет или постучит в стенку, и я ушла к себе ложиться спать. Олев лежал на диване и курил.

Наверное, я уже проспала несколько часов, как вдруг что-то разбудило меня. Сначала я не могла понять, что происходит. Но уже в следующее мгновение поняла, что это был крик Лайне о помощи, и он доносился не из-за стены, а из прихожей, от самой моей двери. Я испуганно вскочила, но Олев опередил меня и рас­пахнул дверь. Но тут же отпрянул назад.

Я увидела, что прямо за дверью стоял мужчина и на шее у него повисла Лайне. На голове у нее был платок и на плечи накинута шубка. По-видимому, она только что выходила из дому. И тут только я заметила, что изо рта у нее по подбородку стекает тоненькая алая струйка. В полутемной прихожей я различила еще двоих вооруженных мужчин. Тот, кого Лайне обхватила руками и отчаянно пыталась оттащить от двери, грубо оттолкнул ее, вошел в комнату и, наставив на Олева револьвер, крикнул:

— Ага, попался, красный жених! Колхозник! Комму­нистический прихвостень, подхалим!

Я поняла, кто эти люди. Окрестные леса тогда ки­шели ими.

Девочки, я не стану рассказывать вам подробности. До сих пор не знаю, было ли у них с самого начала намерение убить и меня или я просто случайно попа­лась им под руку. Но когда я после побоев пришла в себя в больнице и мне вспомнилось все, что пришлось пережить в ту страшную ночь, то у меня было одно желание — никогда больше не просыпаться.

Своего брата я больше не видела. Хотя он и лежал в той же больнице. Он умер на третьи сутки. Позднее мне рассказали в милиции, что временами он приходил в себя и ясно помнил все, что произошло.

У него было больше двух суток, чтобы подумать о предательстве, совершенном любимой девушкой. Два дня и две ночи он мог повторять слова, которые она кричала другому:

— Хельмут, оставь! Не надо! Слышишь, я люблю только тебя! Клянусь богом, я всегда любила только тебя.

Я видела отчаяние в ее глазах и слышала жестокий, но, наверное, заслуженный ответ этого самого Хель-мута перед тем, как он убил ее. Я не могу утверждать, правду ли говорила тогда Лайне или в смертельном страхе она надеялась этим признанием спасти свою жизнь. Я знаю, что эта девочка была настолько наивна, что считала причиной всего свою любовь.

Олев всегда верил ей. Наверное, поверил и в ту ночь. Хотя, может быть, на этот раз ему легче было бы, если б он мог не поверить ее последним словам!

Да, девочки, слова, слова! Большие, красивые слова о любви!

Воспитательница смотрела куда-то вдаль, но страдание, звучавшее в ее голосе, сделало ее такой близкой нам. Мы были потрясены, и никто не решался нару­шить молчание. Я впервые заметила, что у Весты и Тинки может быть совсем одинаковое выражение лица.

А Марелле плакала, и мне очень хотелось присоеди­ниться к ней.

Веста уже несколько дней какая-то странная и тихая. Позавчера она вдруг не встала с постели. Выяснилось, что у нее уже несколько дней жар. Поначалу ее отпра­вили в карантин.

Никто не мог предвидеть, что может получиться из такого, казалось бы, обычного дела. Именно позавчера, когда она заболела, был контрольный день санитарного поста. Веста отсутствовала, и медсестра почему-то на­значила вместо нее Ааду.

Этот санитарный пост, конечно, под руководством Ааду, одним мановением и совершенно неожиданно ниспроверг нас на предпоследнее место. Откуда же он и набрал эти наши минусы, как не из своего злого и коварного сердца. Этого не могли понять даже старосты других групп, которых мы тут же пригласили осмот­реть нашу комнату. Воспитательница тоже считала, что тут какая-то ошибка.

Например, два минуса за плохо вымытый пол мы по­лучили потому, что в углу умывальной в щели Ааду нашел два крошечных кусочка торфяного брикета, а в спальне едва заметную пушинку, которую он вытащил из-под кровати.

В список одежды, валяющейся на стульях и крова­тях, Ааду включил выглядывавший из-под подушки кончик пояска ночной рубашки Мелиты, а в список грязного белья — носовой платок Сассь, впопыхах за­сунутый под матрац. Нечищенную обувь отыскать было нетрудно. Ведь никто в целом интернате не чистил осенью тенниски мелом, а все просто сложили их на зиму в гардеробной. Но почему этот грех засчитали только нашей группе? Надо сказать, что на этот раз санитарный пост здорово потрудился! Осмотреть все кровати, ползать по полу и исследовать каждую щель и карниз, поднимать каждый матрац и подушку... Конечно, такую основательную микроскопическую ра­боту они проделали только в нашей группе. Мы бы ни­чего не сказали, если бы такой же метод был применен повсюду, потому что тогда мы все равно оказались бы впереди. Нам слышалась удаляющаяся, затихающая фортепьянная музыка, и мы были очень возмущены.

Всем нам было ясно, в чем здесь дело. Разумеется, в классе мы заговорили об этом с самим Ааду. Он отве­тил со своей обычной ленивой усмешкой:

— Что вы кипятитесь. Вам указали ваше место — и все. На этот раз Веста не имела возможности употре­бить свое влияние. Ясно!

Этого еще не хватало! Я повернулась к Ааду и сер­дито спросила:

— Что ты хочешь этим сказать?

— А ты не поняла, что ли? — Еще шире усмехаясь, спросил Ааду. — Я могу повторить.

Я подошла к нему еще на шаг:

— Не меряй всех на свой аршин. Зачем ты говоришь о вещах, недоступных твоему пониманию? Если хочешь знать, Веста — честная и справедливая девочка. Мо­жет... и это для тебя новость? Именно Веста больше всех в нашей группе придирается и требует. Если не веришь, спроси сестру. Ты, конечно, вообразил, что раз ты изволил раза два с ней потанцевать, то она обязана закрывать глаза на беспорядок в вашей группе. И нечего гримасничать. Это отнюдь не доказывает твоего пре­восходства. Тем более по отношению к Весте. Ты ее мизинца не стоишь.

С последними словами я подошла к Ааду почти вплотную. Я была так рассержена и полна презрения, что чувствовала себя сильной и готовой к борьбе, гото­вой принять любой самый неравный бой. И он не заста­вил себя ждать. Прежде чем Ааду успел открыть рот, раздался голос его дружка — Энту:

— Браво, Кадри! Воспитывай товарища! Подходи к мальчику индивидуально.

Тут уж чаша моего терпения переполнилась. Меня уже не мог остановить или смутить взрыв смеха маль­чишек. Я посмотрела в лицо Энту. Поймала его взгляд из-за очков и смело приняла брошенный мне вызов.

— Тебе бы тоже пора вырасти из пеленок. — Опять смех. — Ты действительно полагаешь, что твои дву­смысленные шуточки и пошлости очень интересны?! Может, ты даже думаешь, что они н р а в я т ся нам, девочкам? Ошибаешься, Энрико Адамсон! Жестоко ошибаешься. Ни одной порядочной, понимаешь, поря­дочной девочке они не могут нравиться. Знаешь ли, они настолько мерзкие, что если бы я могла, если бы у нас в республике была другая школа-интернат с выпускными классами, то сегодня же ушла отсюда, чтобы не видеть тебя и твоих приятелей. Я бы уехала отсюда за тысячу километров. Очень жаль, что я не могу этого сделать. Мне некуда уехать. А если тебе это в дальней­шем будет доставлять удовольствие — то пожалуйста! Ведь ты сильнее!

Все мое презрение, вся обида звучали в моем голосе. Я должна была и хотела сказать ему гораздо больше, но у меня просто не хватило сил. И к тому же класс встал_; за моей спиной стояла учительница. Я пошла и шлеп! — села за свою парту. Энту так и не успел мне ответить.