Когда учительница говорит об этом, на мгновение мы ощущаем, как давит этот потолок, гнетуще низкий, темный и тяжелый!

И слушая протест поэта, нельзя не подумать: почему он не родился позднее! Почему не живет в нашу эпоху. Вместе с нами! Может быть, и здоровье его можно было бы поправить. Несомненно даже. Во всяком случае, ему не пришлось бы сносить этих унижений. Существовать из милости на положении какого-то нищего. Постоянно страдать от оскорблений человеческого достоинства.

В то же время испытываешь искреннюю радость и благодарность к тем простым людям, которые так бес­корыстно и человечно помогали ему. Что у голодного, мятежного путника все-таки бывали дни, когда ему лас­ково открывали двери в теплый дом и приветливая хозяйка его, голодного, спрашивала: «Не желаешь хле­бушка горячего?» С ним делились пахучим, свежим хлебом, и участливые люди окружали измученного пут­ника человеческим теплом простого доброго сердца.

Опять ощущаешь мост между всеми хорошими людьми, теми, кто были, есть и придут в будущем. И звезды встают в темном небе. Светочи человеческого гения, ума и творчества.

Звезда твоя в небе тогда блеснет,

Когда ты сойдешь в могилу.

Постигнет все думы твои народ,

постигнет душой их силу...

Я не слышала, как прозвенел звонок. Только когда в коридоре поднялся обычный на переменах шум, мы все словно очнулись.

И очнулись довольно своеобразно. Едва учительница Вайномяэ успела выйти из класса, как кто-то словно разорвал с треском волшебную завесу. Рейн зевнул и потянулся. Энту встал и направился к двери. Проходя мимо моей парты, он сказал:

— Жуткая мура, до чего же старуха в азарт вошла!

Если б Энту ударил меня, вряд ли я была бы более поражена. Резко повернувшись к нему, я почти крик­нула:

— Ты просто отвратительный тип!

Сказала и не стала ждать, что будет дальше. Вышла из класса. Марелле рассказывала потом, что на мое замечание Энту покраснел. Это, конечно, опять одно из «сновидений» Марелле — я этому никогда не поверю.

Знаю, что надо было сказать Энту что-нибудь более значительное, что-то серьезное, но где же я могла ус­петь обдумать свои слова! Во всяком случае, я доста­точно ясно выразила ему свое презрение.

Наконец-то начал работать сделанный мальчиками радиоузел. Передачи готовят все группы по очереди. Вчера был вечер передач первой группы. Руководи­тель — учительница Вайномяэ.

Мы все сидели по группам в ожидании «первой ла­сточки». Наш теперешний дом, вернее, наш уголок от­дыха выглядит таким милым и уютным. Мы собрались в кружке света, как бабочки вокруг огня. Разноцветный абажур, который смастерили мы сами, освещает каж­дый угол комнаты в свой цвет.

Теперь мне, бесспорно, ясно, что самый большой уют создается только своими руками. В этом одна из при­чин, почему богатый и красивый дом моей мачехи был для меня всегда чужим и далеким.

Теплый красноватый отблеск вспыхивает по време­нам на щеках Весты, когда она склоняется над ска­тертью, которую мы все вместе вышиваем в подарок воспитательнице к Женскому дню. На темных волосах Тинки поблескивает синий отсвет, когда она отрывается от своего альбома, куда наклеивает очередную звезду экрана, пытаясь поймать взгляд Анне. Анне сидит на самом свету и листает книгу, поминутно поглядывая на все еще молчащий репродуктор. У окна, в зеленова­том углу, Лики штопает носки Реэт.

На другом конце стола, в полумраке, гладит белье Роози. Из-за перегородки доносится плеск воды и то­ропливые голоса малышей. Каждый занят своим делом и в то же время все охвачены приятным волнением ожидания. Малыши уже отправились в спальню, откуда слышится приглушенный смех и возня. Мы мило­стиво оставили дверь открытой, чтобы и они могли по­слушать передачу.

В репродукторе что-то зашипело. Все подняли го­ловы. В спальне стало тихо. Возня прекратилась. Из умывалки, как призраки, появились чисто вымытые девочки в ночных рубашках.

Мы ясно услышали голос Урве:

«Внимание! Внимание! Говорит радиоузел Пукавереской школы-интерната. Предоставляем слово ответст­венному редактору передачи...»

Мы слушаем рассказ учительницы Вайномяэ о создании радиоузла, похвалу в адрес мальчиков из десятого класса. Несколько раз она называет имя Энту, инициа­тора создания радиоузла. Узнаем, какие возможности открывает перед нами наш радиоузел и т. д.

Затем следуют последние известия. Они открываются сигналами пионерского горна и начинаются так:

«Сегодня в полдень девятый класс через своего клас­сного руководителя внес директору предложение про­водить подготовительные уроки без дежурного воспи­тателя. Директор разрешил это девятому классу в ка­честве эксперимента в течение месяца. Если за это время успеваемость не понизится, он утвердит это по­ложение окончательно».

Ого! Вот тебе и девятый! Потому-то они и перегляды­вались в ожидании передачи и волновались больше других. И никому не проговорились ни единым словом. Ну, да ведь это же девятый! Они-то умеют держаться вместе и хранить тайны, если это надо. Этому их учить не приходится. С некоторой завистью мы поглядываем на Анне, Тинку и других девятиклассниц. А они, с тру­дом удерживая улыбки, пытаются сделать вид, словно ничего особенного не произошло, мол, были вещи и по­серьезнее!

Вообще послушать было о чем. Мы, например, уз­нали, что у девочки из первой группы потерялась пер­чатка — красная с серым. Нашедшего просят принести ее в группу или в канцелярию и заранее благодарят. Услышали, что Тийт Лехисте из пятого и Тийт Раун из девятого так оглушительно чавкали за обедом, что у сидящих напротив лопнули барабанные перепонки, а две маленькие девочки из-за соседнего стола в шоковом состоянии были отправлены к врачу и т. д. Передача последних известий была пестрой, разнообразной и ин­тересной.

«Мы открываем первую серию литературных передач «Современная литература» кратким обзором творчества Уно Лахта».

Интересно. Манера выступления Вирве не многим уступает манере Анне. По-видимому, учительница серьезно натренировала ее.

И тут начинаются серьезные дела. Как раз перед этим в комнату вошла воспитательница, прошла к двери в спальню, тихонько закрыла ее, а потом подсела к нам. Рукоделие Весты, которое она отложила, слушая передачу, торопливо спрятано.

После того, как Вирве закончила передачу стихотво­рением «Перед Марьиным днем», — у нас сразу под­нялся спор. Прежде всего, все содержание пришлось еще раз пересказать Марелле в самой простой, разго­ворной прозе. Как это ни странно, но в своих фанта­стических сновидениях она разбирается лучше, чем в печатном слове, в особенности же в стихах.

— Фу, как ужасно! — передернула Марелле пле­чами. — И зачем о таких вещах писать, да еще в сти­хах.

На этот раз и Тинка присоединилась к Марелле.

— Вот именно. Последнее стихотворение можно было бы и не читать. Испортило всю передачу. Ведь сначала было так весело и остроумно — и в заключение такая мерзость. Зачем?

— Ну, конечно, — усмехнулась Веста, — некоторые без конца готовы слушать о любви и прочих штучках-дрючках.

— А почему бы и не о любви? Разве запрещено? — спросила Тинка. — Все великие поэты писали о любви. Ох, подождите! — Словно вспомнив что-то приятное, она продолжала: — Анне, ты ведь знаешь наизусть самый красивый отрывок из той поэмы Пушкина о цы­ганах. Помнишь, ты как-то вечером читала мне вслух. Прочти, пожалуйста, пусть послушают.

О таких вещах Анне не надо долго упрашивать. Рэз-два и она уже сбросила халатик, накинула только что выглаженный пестрый шарф Роози, завязала его поверх ночной рубашки вокруг талии, схватила из Вестиной шкатулки пучок красных ниток, приколола его к волосам, как цветок, ловким движением спустила с плеча рубашку — и создалась полная иллюзия моло­дой цыганки, особенно, когда она, сверкая глазами и зубами, поводя бедрами и гордо откинув головку, на­чала: