— Ведь я же Ведун. И я это сделаю.

— Ой ли, сладкоречивый господин мой! — сверкнув жемчужинками влажных зубок, пропела она.

И не знала земляночка, что разговаривая с ней, Строптивый одновременно вел сеанс переговоров с Верным, которого здесь знали, как Сердитого Воина. И не знала, почему ей так хорошо с этим жгучим брюнетом. И не знала, почему ей так нравится ласкающий взгляд его карих глаз. И не знала она пока вдруг не заметила, что охватившие ее ликование и упоение счастьем идут от полета, совершаемого ими в поднебесьи.

— Тебе не страшно, Чаруша? — спрашивал ее спутник.

— Мне хорошо, — отвечала она, задыхаясь от встречного ветра.

— Тебе всегда будет со мной хорошо, — шептал он.

Девушка смотрит себе под ноги. Ей кажется, что ее ступни, затянутые в кожанные ремешки сандалий, все-таки теребят пожухлую траву тропинки и, вместе с тем, она все видит с высоты. И темный лес, и родничок, а вот и их поле…

«Да что это такое?!» — возмущается она. На нем, на их поле, чьи-то овцы. Чаруша подбирает хворостинку и с криком: «А ну, паршивцы, вон отсюда! Вон!» — гонит их. И смеется…

И тут видит дворик родного дома. Зарывшись в пыль, под навесом дремлят куры. Они лениво и равнодушно наблюдают за схваткой двух соперников — белого и красного петухов…

Мать вешает белье…

Адам похрапывает за домом в копне свежего сена. Чаруша бросает в него хворостинку. Он с перепугу вскакивает, озирается и, сплюнув от досады, опять плюхается в шуршащую перину пахучих трав и цветов…

В открытых дверях мастерской — отец. Чаруша видит его спину и широкие взмахи руки. «Набрасывает эскиз», — догадывается она. И вспоминает, что ей надо быть рядом с ним. У него важный заказ от повелителя Вавилонии Навуходоносора. Наказано сделать обеденный сервиз. И ей пришла идея формы супницы. В ее основании следует изобразить поленья, которые надо будет окрасить в цвет горящих углей. И всем со стороны должно казаться, что супница стоит на огне.

— Это будет красиво, — говорит она.

— Что красиво? — переспрашивает Строптивый.

Чаруша в растерянности и в крайнем недоумении смотрит себе под ноги, на своего спутника, оглядывается по сторонам. Они почти пришли. Оставалось обойти соседскую овчарню и она у себя дома. Чаруша вдруг как очнулась. Провела ладонями по глазам. «Наваждение какое-то» — подумала она и, выхватив из рук провожатого кувшин, побежала домой.

— До свидания, Чаруша, — крикнул ей вслед Строптивый.

Она остановилась. Строптивый не мог оторвать от нее глаз. Испуганное, растерянное и объятое пожаром радости лицо ее показалось ему до боли родным. Ему не хотелось отпускать ее. Но он спешил. И он выпустил ее из колдовского поля своего нимба.

— До свидания, Ведун, — зардевшись ответила девушка и юркнула за овчарню.

— Наконец-таки! Отец тебя заждался, — завидев ее кричит мать.

Она вешает белье.

Под навесом, зарывшись в пыль, равнодушно наблюдали за дракой петухов, куры.

В проеме дверей, ведущей в мастерскую, — спина отца. В руках у него уголь. Он рассматривает сделанные им наброски сервиза.

Чаруша в недоумении. Она только что это все видела…

Поставив кувшин, она несется за дом. В копне сена, похрапывая, спит Адам. Рядом валяется хворостинка. Та самая, которой она гоняла с их поля овец, и которую бросила в него.

«Боги! Что со мной?» — пятясь от брата, бормочет она.

И тут, выглянувший из мастерской отец басовито прогудел:

— Чарушка-копушка, я заждался.

— Я сейчас, папа, — массируя лоб, отзывается она.

— Что с тобой, дочка? На тебе лица нет, — озабоченно спрашивает Авраам.

— Наяву привиделось что-то… Из-за бессония, наверное, — сказала она и, взяв со стола уголек, подошла к стене.

Эскиз супницы, с пылающим под ней костерком, отцу понравился. Таких супниц нужно было три. И они с отцом принялись за дело. Авраам тер краски и месил глину, а она из тонких ивовых прутиков плела форму. И думала о Ведуне. К трем часам пополудни стало темно. Над городищем нависла грозовая туча. И хлынул ливень. И люди визжа, хохоча и приплясывая, бегали под его живительными струями и славили богов.

— Так будет каждый третий день до конца месяца, — не отрываясь от работы, сказала Ева.

И так оно и было.

Минуло трое суток. Всего трое. Но по ВКМ. А на Земле их прошло сто девяносто. В какие-то минуты Земля скинула с себя легкое платьице летнего ситчика и принарядилась в золотую парчу осени. Еще несколько скоротечных минут и Земля накинула на себя ослепительной белизны горностаеву шубу…

Вавилония лежала в снегах. Поскрипывал острыми зубками морозец. На сталистом небе стояло неяркое и не греющее солнце.

И все это время Строптивый не видел Евы. Он заставлял себя забыть ее. И не мог. Та неведомая сила, что тянула к ней, была выше его. И он решился…

Поселок по уши увяз в сугробах. Над крышами поднимались кудрявые столбики дымов. Молодежь была на улице. Лепила несуразные фигурки, бросалась снежками, скатывалась на дощечках с горок. На такой-то дощечке он и увидел Чарушу. Держась за плечи какого-то парня, она катились под гору к изгороди той самой овчарни, где Строптивый с ней расстался. Потеряв равновесие, они повалились в сугроб. И парень вдруг бросился на нее и стал натирать ей снегом щеки. И кажется пытался поцеловать.

— Ева! — раздался недовольный голос матери. — Живо! Ты мне нужна!

Оттолкнув от себя навязчивого парня, Чаруша побежала домой… Строптивый знал — она сейчас вернется. Ведь мать ее не звала. Это он, Строптивый, с имитировал ее зов.

— Ну коль пришла, — сказала Руфь, — сбегай к Феодоре. Узнай, как она? Не нужно ли что?

— Да, сбегай, дочка, — поддержал Авраам. — Кровь стынет от ее криков. Умирает, бедняга…

И краснощекая, пылающая жаром, в распахнутом полушубке, она выбежала прямо на него. И не заметила. Проскочила мимо. Строптивый опешил. И само собой, как сгусток невыразимо болючей тоски, не с губ, а из самой груди вырвалось:

— Чаруша…

И Ева поскользнулась. И, не удержавшись, бочком повалилась в сугроб. Он бросился к ней. И огнем полыхнули в него и вылетевшие из-под шали волосы, и заснеженное лицо, и подернутые поволокой глаза, и полураскрытые губы.

— Ведун… Где ты был? — прошептала она.

И в горячем шопоте он услышал ту же самую отчаянную тоску. И он робко пригубил обжигающий мед ее холодных губ. И руки ее мягко и доверчиво легли ему на плечи. И взял в ладони он ее лицо. И с нежной дрожью поцеловал ее глаза.

— Я скучал по тебе, — сказал он.

— Где ты пропадал? — спросила она.

— Улетал, — сказал он.

— Я знаю, ты можешь летать, — сказала она.

— Полетели со мной, — позвал он. — Я покажу тебе страны, где люди в это время ходят полуголыми. И покажу края вечных снегов и льдов. Ты увидишь диковинных зверей. Мы прогуляемся по дну моря и сам Посейдон станет прислуживать тебе… Ты увидишь всю Землю. Она божественно прекрасна…

— У меня кружится голова, — сказала она.

— И у меня, — прошептал он.

— А с самого краешка Земли что видно? — полюбопытствовала она.

— Твои глаза, девочка моя, — ответил он. — Черное-черное бездонье. Страшно манящее и усыпанное звездами.

— Знаю, придумываешь. Но мне приятно, — лепечет она.

Он тихо смеется, теребя губами мочку ее уха.

— Придумываю, милая… Нет края у Земли и нет конца. Она круглая.

— Правда?

— Полетим покажу, — звал он.

И она увидела под собой заиндевелые жилища своего поселения. И кудрявые дымки над ним.

— Не надо, Ведун. Я тебе и так верю, — тихо сказала она.

— Боишься?

— С тобой — нисколечко. Папа с мамой будут серчать.

— Они даже не заметят, — успокоил он ее.

— Мне нужно к Феодоре. Соседке нашей. Умирает она.

— Да, Феодоре тяжело, — соглашается он, — но она не умрет. У ней почечные колики.