Илларион, подумав, понял, что выбора у него, кажется, нет. Если он один пойдет сейчас — домой ли в Земский Проулок, в церковь ли, в толпе найдутся ищущие легкой безопасной забавы люди, нападут на побитого священника, и еще побьют, если не забьют до смерти.

Прошествовали к одной из лавок готовой одежды, запертой наглухо. Толпа осталась вне палисадника. Гостемил постучался.

— Кто там? Предупреждаю, что у меня тут пять лучников наготове, и собака злая! — донеслось из лавки.

— Это Гостемил!

Торговец, знавший Гостемила, загромыхал засовами и приоткрыл дверь.

— А, вот и хорошо. И святой отец здесь. Заходите, только быстрее.

Старый печенег украдкой глянул на толпу за изгородью, впустил гостей, и снова запер дверь.

Гостемил быстро подобрал себе два разных комплекта. Илларион выбрал один, и тут же переоделся, скинув рваную, запачканную грязью и кровью, робу.

— Теперь мне нужно женское платье, — сказал Гостемил. — Покрасивее.

— На какой рост, болярин?

— А вот с этого попа она ростом, — ответил Гостемил.

Поп недоуменно поднял бровь и сморщился от боли. Подобрали пестрый наряд, и даже сапожки на меху нашлись.

— Только сапожникам не говори, болярин, — предупредил торговец. — Мне сапогами торговать нельзя, у нас договоренность.

Краденные, понял Гостемил. Но он спешил, и ему было не до щепетильности.

Толпа поредела, но все же к продовольственной лавке Гостемила и Иллариона сопровождали человек двадцать. Гужня, торговец готовой едой, неплохой кулинар, утешал жену, плачущую горько. Забор повален, дверь выбита, лавка разграблена. Ни Гужню, ни толстую жену не тронули. Даже странно. На полу валялись оброненные при выносе кушанья, разбитые горшки, плошки, и кувшины.

— Вот, болярин, даже прилавок вынесли, посмотри, — пожаловался Гужня.

— Вижу.

Продольная печь за прилавком смотрела укоризненно на гостей. Обычно в дневное время в ней горел огонь, стояли горшки. Илларион только хмыкнул. Ему хотелось покачать головой, сожалея о невежестве и злобе людской, но болела шея.

— Нет ли у тебя тайных запасов? — тихо спросил Гостемил.

Гужня не ответил, и еще больше помрачнел, а жена перестала рыдать и недовольно посмотрела на Гостемила. Болярин отошел в угол, сел верхом на длинный ховлебенк, и поманил Гужню к себе.

Дюжина византийских золотников легла на ховлебенк.

— Ох-хо, — неопределенно сказал Гужня, таращась на золото. — Это сколько же… это же… — Он стал подсчитывать в уме и быстро пришел к результату. — Две, нет… Пять с половиной кун получается!

— Ты, Гужня, прямо Архимедес, — похвалил его Гостемил.

И тайник нашелся. Более того, нашлась в этом подвальном тайнике печь с небывалой тягой, с выводом…

— Не скажу, куда выходит, — насупился Гужня.

Илларион стоял у выбитой двери и смотрел укоризненно на народ, толпящийся у поваленного забора.

— А вот что, люди добрые, чтоб завтра все у меня были в церкви на исповеди, — сказал он вдруг. — Накопилось, как я погляжу, за вами грехов.

— Хе, поп, ты не надейся… — раздалось из толпы.

— Не предавайся мечтаниям… — вторил первому голосу второй.

Но тут рядом с Илларионом появился огромный Гостемил с насупленными бровями.

— Как! — сказал он. — Вы отказываетесь? А ну, давайте-ка поименно. Пусть узнает Ярослав, какие у него добрые христиане в городе живут. Ты вот! Кто такой, где живешь? — он показал на первого попавшегося зеваку.

— Я-то? Я-то так просто, я ничего, — зевака отступил, попытался скрыться в толпе, но толпа поредела, и, подумав, зевака повернулся и бросился бежать.

И остальные, вспомнив, что у них есть какие-то дела немаловажные, тоже стали расходиться. Гостемил, подойдя к лежащей на боку возле стены тачке, поставил ее на колеса.

— Подойдет, — сказал он.

Вернувшись в лавку и приподняв крышку погребного люка, спросил:

— Гужня, нет ли у тебя вина, заодно?

Понятно было, что в винные лавки соваться бесполезно — уж там все вынесли, и все тайники обнаружили.

Гужня не ответил. Жена его положила руку присевшему возле люка Гостемилу на плечо.

— Есть, болярин, — тихо сказала она. — Есть, но, сам понимаешь…

— Еще четыре золотника, — сказал Гостемил.

И хозяйка кивнула головой.

Купленную провизию вынесли в деревянных тонкостенных ящиках и погрузили в тачку. Илларион и Гостемил стояли на страже, пока Гужня с женой сновали из лавки в палисадник и обратно.

Гусляры куда-то исчезли, хороводы остановились, люди опомнились, глядя на разоренный торг. Само собой напрашивающееся сравнение пришло на ум одновременно многим:

— Будто враг прошел с войском.

Печенежские юнцы притихли слегка, а ростовчане задумались. В конце концов, они в этом городе живут. Торг — часть города. Пьяные стали постепенно уходить с торга, поскольку им нечем было более поживиться.

Кому-то из коренных жителей пришла в голову неприятная мысль, и он высказал ее вслух:

— А вот вернется Ярослав…

И каждый, кто валил забор палисадника, высаживал дверь лавки, обижал хозяев, сообразил, что его могли увидеть и запомнить. Торг начал пустеть.

Илларион, несмотря на повреждения и боль в ребрах и шее, хотел было помочь Гостемилу катить тачку, груженную съестным до верху, пока не понял, что Гостемил ничего катить не собирается.

— А как же… а что же? — спросил Илларион.

— Пойдем.

— А тачка?

— А тачку ты кати. Она не очень тяжелая.

— А… Э…

— Что?

— Ты мне не поможешь? У меня ребра болят.

— Я стар и немощен, — сказал Гостемил. — Кроме того, я сегодня намахался и натаскался, руки ссадил. Вот, полюбуйся. Видишь? И ноготь сломан, хорла. Да и вообще не люблю я — катать, носить.

Илларион, не ожидавший такого оборота дел, решил было, что Гостемил шутит, но вскоре понял, что — нет. Охнув, он ухватился за поручень и попытался толкнуть тачку, но под правым колесом лежал камень.

— Ты чуть назад откати, да разверни, — посоветовал Гостемил. — И изогнись так, чтобы не напрягать мышцы, которые возле ребер. А голову держи ровно.

Любое резкое движение отзывалось болью. Илларион кое-как приноровился, оттянул тачку, охнул, повернул, напрягся, еще раз охнул, и стал медленно катить, постанывая.

— Сожми зубы, — сказал Гостемил. — Оно так легче будет.

Илларион замычал носом от боли.

— Да иди быстрее. На ходу боль проходит легче.

Тачка покатилась к выходу из торга. Три оружейных лавки стояли нетронутые — на их крышах сидели, вертя головами и обсуждая события, парни с луками.

— И что же пишет тебе Нестор? — спросил Гостемил у Иллариона, выходя за ворота торга.

Илларион вскрикнул и остановился.

— Нет, ты не останавливайся. Если тебе трудно говорить на ходу, так не надо, потом расскажешь. Он все еще с Маринкой?

— Откуда ты знаешь? — простонал Илларион.

— Ты кати ее, гадину, кати. Откуда знаю? Ну, все-таки я друг его отца.

Некоторое время Илларион катил тачку молча. Через какое-то время не то боль поутихла, не то он привык, но, сжимая зубы, сказал он:

— Он меня щадит.

— Кто?

— Нестор.

— Ага.

— А если они поженятся — что ж, я буду за них рад. А, хорла… — Он зажмурил глаза, но продолжал катить. — Могу даже обвенчать, — со злостью добавил он. — Не думаю, правда, что для этого они специально приедут в Киев. В Венеции полным-полно греческих церквей.

— Да. Византия. У Рима под самым носом.

Помолчали. Тачка скрипела, раскачиваясь на ухабах.

— А у тебя дочь есть, — сказал Илларион. — Не знал.

— Представь себе, я тоже не знал. Два дня знакомы. А ей уж восемнадцать, — Гостемил, степенно шагая рядом с тачкой, еще раз осмотрел руки. Никакие травы не помогут — неделю будет заживать, а ноготь месяц отрастать. Какая гадость.

— Красивая дочь у тебя? — спросил Илларион сквозь зубы.

— А тебе-то что?

Гостемил удивился собственному тону — подозрительному, строгому. Ага, понял он. Это, стало быть, отцовские чувства. Вот оно, значит, как это происходит. И обрадовался — испытывать отцовские чувства к Ширин оказалось делом приятным.