— Так просто, — Илларион опять охнул. — Ты не переживай. Ммм… Я, болярин, скорее всего однолюб.

Одного однолюба я уже знаю, вот и второй, подумал Гостемил. И думаете вы, однолюбы, что чувства ваши возвышенны и гармоничны, а на самом деле никакой пользы от них нет.

— Все, дальше не могу, болярин.

— Остановимся, сделаем привал. Уж прилично прошли, больше половины пути.

Они остановились. Лоб Иллариона, с синяком, покрыт был свежей испариной.

— Так что у вас тут все-таки происходит? — спросил Гостемил. — В Киеве?

И Илларион рассказал. Рассказывать было легче, чем катить тачку.

Уезжая в Новгород по срочному тайному делу, Ярослав оставил город на Костюху Рябого. И все шло, как всегда — сплетничали, женились, пили, дрались, ходили смотреть скоморохов, стояли на службе, писали доносы. Ни с того ни с сего в город нагрянул посадник новгородский Владимир. Каким образом он умудрился в пути разминуться с отцом — никто не знал. Костюху сместили, во главе городской дружины встал приближенный Владимира воевода Вышата. Затем в детинец пришла грамота (откуда и кем писанная — неизвестно) о том, что с юга к Киеву движется немалое чужеземное войско. Владимир, желая показать, что не хуже отца умеет принимать решения, оставил в детинце сотню ратников, а остальное войско послал на юго-западный хувудваг с приказом встретить и разгромить врага. Командовать войском назначил какого-то своего друга детства, а Костюху, протестовавшего, посадил в темницу. Потом, правда, выпустил.

— А почему не послали сперва лазутчика, в разведку? — спросил Гостемил.

— Послали, но он не вернулся. Тогда и порешили, что действительно войско идет.

Обычно, уезжая из Киева, Ярослав оставлял вместо себя Ляшко и Жискара. Эти двое прекрасно друг друга дополняли. А тут — взял обоих с собой. И две сотни ратников в придачу. Слухи о том, что правоохрана всего города состоит из двух дюжин ратников, одного сомнительного воеводы, а повелевает ими посадник новгородский, не вышедший доселе из отрочества, распространились среди низов общества. А тут еще прибыл из Константинополя, дабы заполнить освобожденное умершим митрополитом Иоанном место, некто Хвеопемпт. Именно этот аспект больше всего раздражал Иллариона.

— Я с Ярославом говорил множество раз на эти темы, мол, пусть Консталь нам назначит митрополита из своих, но киевских, которые с городом и людьми знакомы. И Ярослав был, вроде бы, согласен. Наши тутошние греки извелись все — каждый думал, что назначат его, и тогда он нам всем покажет, уж отведет душеньку за прежние обиды. Но в последний момент Ярослав передумал и не стал настаивать, и прибыл этот… да… — Иллариона презрительно хмыкнул. — По-славянски ни слова, руками пассы делает, как ворожиха, и пытается всем кланяться якобы по-киевски. Шапку снимет, присядет-привстанет, ноги раскорячит, и головой вперед, будто бодаться собрался. Вышел, стало быть, после разговора с князем… — Илларион глазами указал на Горку. — К народу. Толмача с собою рядом поставил. Народ любопытный собрался. А он им всем сходу отмочил про то, какие они в грехе погрязшие. И толмач радостно перевел. Оно, может, так и есть, но одно дело, когда кто-то из наших это говорит, а другое, когда приезжает такое вот чудо заморское, пальцем тычет, а голос-то писклявый. Стали смеяться, а он рассвирепел. Я был рядом, пытался его вразумить — а он слышать ничего не хочет. Потом обозвал всех грязными скотами и ослушниками, и велит толмачу переводить. Оно в Констале-то «грязные скоты» — выражение ходовое, примелькавшееся, никто всерьез не воспринимает, мол, здравствуй, грязный скот, а, привет, тыква старая. А у нас его не знают, не привыкли. Толмач мнется, а Хвеопемпт глазами сверкает, орет, настаивает. Толмач перевел. Народу много не нужно, обидчив народ. Стали расходиться, а он за всеми бегает, увещевает.

Дальше все пошло, как водится, по возрастающей. Низшие сословия — те же дети. Проверяют, сколько им позволено, обычным методом — наглеют все больше, пока их не осадят. А их никто и не думал осаживать. В детинце хвестуют, а Ирина горожанами уважаема только когда Ярослав рядом. Население города начало вдруг расти за счет приезжих. И почти все приезжие почему-то были личности темные. Начался по ночам разбойничий разгул. Детинец не отреагировал. Ограбили нескольких уважаемых купцов, одного убили, остальные пришли в детинец жаловаться, но их не приняли. И вот как-то под утро загорелась Подольская Церковь, а затем недавно заложенный, но еще не начатый толком, храм у строящихся Золотых Ворот. Пожары никто и не подумал тушить. Но их заметили из детинца — невозможно было не заметить. На следующий день, ближе к полудню, двенадцать ратников спустились к Подолу с приказом Владимира «усмирить, разобраться, и наказать». За ратниками следовал перепуганный бирич с заранее заготовленной речью. На ратников напали со спины, обезоружили, нескольких убили, а бирича заставили, выбив ему зубы и сломав руку, объявить о наступлении на следующий день веселого праздника под названием Хвенный Щорог.

— Я и не слышал о таком до того, — признался Илларион. — А ведь вроде изучал все языческие праздники.

— Я слышал, но не видел, — сказал Гостемил. — Интересный, вообще-то, праздник. Я бы посмотрел, что дальше будет, но тут бездельник за тебя взялся, а мне нужно с тобою поговорить было.

— Да, — сказал Илларион.

По объявлении праздника началось невообразимое — по улицам ходили пьяные толпы ростовчан, печенегов, и каких-то, даже, кажется, представителей Халифата, коим их вероисповедание пить не позволяет — а вот багдадского или каирского, уточнять никто не решался. Людей, идущих на вечернюю службу в церквях, избивали и грабили. Одного священника, презревшего страх и полезшего самолично на колокольню звонить, сняли с колокольни стрелой. А Владимир с матерью и новоиспеченным митрополитом уехал вдруг на охоту, а после охоты остановился почему-то в Вышгороде. Узнав об этом, киевские низы распустились окончательно.

— Да, — сказал Гостемил, — это, пожалуй, посерьезнее Чернигова будет. Но ведь есть же в этом городе и честные люди.

— Есть, и все они прячутся по домам.

— А что ты делал на торге?

— Дьякон прибежал, сказал, что идола поставили. Я пошел посмотреть, что за идол. Посмотрел. Вернулся домой, взял веревки. Долго упрашивал дьякона идти со мной. Потом соседского дьякона упрашивал.

— И в конце концов пошел один, — заметил Гостемил.

— А что мне было делать?

Действительно, подумал Гостемил, что ему было делать? Простой христианин пожмет плечами. Но у священника есть административный долг.

— А они там начали пороть… обрадовались… Я как стал веревку закидывать на идола, так промахнулся. А потом подошел этот…

— Да, я видел, — сказал Гостемил.

— Теперь же уповать надо на возвращение войска.

— Нет.

— Как — нет?

Гостемил подумал немного.

— Если войско вернется, а Ярослава в городе нет, вояки не устоят перед соблазном последовать примеру ростовчан и печенегов.

— Ты думаешь?

— Я хорошо знаю людей, Илларион.

— Что же делать? Нужно предупредить Ярослава, чтобы поспешил. Нужно кого-нибудь к нему послать.

— Это я уже сделал.

— Правда?

— Да, не беспокойся. А в остальном…

— Да?

— Уповать на милость Создателя.

— А может…

— Что?

— Пригласить соседей с дружинами?

— Это долго, да и неизвестно еще, как у соседей дела. И боюсь, что так же, как здесь. Что-то затевается, Илларион, и я не знаю, что именно. Приедет Хелье — может и расскажет, он человек осведомленный. Ну, что ж, отдохнул ты, пойдем дальше.… Подожди-ка.

Оглянувшись, Гостемил увидел, что давешние знакомые, Порука и Астрар, следуют за ними на расстоянии пятидесяти шагов. Сперва ему пришла в голову мысль, что Астрар хочет отдать ему сленгкаппу, поскольку у Поруки имеется своя. Но вздорность этой мысли сразу стала ему очевидна. Когда ж это представители астрарого сословия расставались с даром перепавшей грункой просто так, за здорово живешь. Нет, здесь что-то другое.