Пара подошла, стесняясь и опустив глаза долу, и остановилась на расстоянии семи шагов. Порука держал в руках гусли. Именно гусли и заинтересовали давеча Гостемила.

— Ближе, — велел Гостемил.

Они подошли ближе с опаской, не глядя в глаза.

— Ну, чего вам, говорите.

— А вишь ты, добрый человек…

— Болярин.

— А?

— К болярам следует обращаться — болярин, — объяснил Гостемил.

— А, так ты болярин? — почему-то обрадовался Порука, и Астрар тоже выказала радость, стрельнув глазами.

— Да.

— Тогда совсем другое дело! — продолжал радоваться Порука, и чуть не выронил гусли. — Тогда и размышливаний нет! Вот, бери ее!

Держа одной рукой гусли, другой он подтолкнул Астрар к Гостемилу, и она, стесняясь и ступая чуть боком, глаза долу, подошла и встала справа.

Илларион засмеялся было, но охнул от боли и замолчал.

— Что значит — бери? — удивился Гостемил.

— Она хочет быть твоей холопкой.

— Мне не нужна холопка.

— Не бывает так, чтоб не нужна была. Да ты не бойся, болярин, у нее весь род холопский.

Астрар стояла справа от Гостемила и переступала правой ногой, понурясь.

— Бывает, — сказал Гостемил.

— Ну, болярин, ну, милый, кормилец, возьми ты ее от меня! — заныл Порука. — Никакой жизни мне от нее нет! И вообще всему дому! И всему городу скоро не будет, если она на вольном положении останется. Это ж я домой приходить боюсь, таскаюсь каждый вечер по крогам, только чтоб попозже вернуться, а у нас в семье пьянства отродясь не бывало.

— Ты ее боишься, что ли?

— Да не боюсь я ее. Чего ее бояться? Не съест. А вот видеть, и особенно слышать ее — мочи нет.

Иллариону было смешно. Гостемил строго на него посмотрел, но, признаться, ему тоже было смешно.

— Почему же? — спросил он.

— Да как тебе, болярин, сказать. С нею ведь как? Придешь, она на тебя смотрит, а потом начинает говорить, и когда говорит, так кажется, что зубчаткой ржавой, давно не точенной, у тебя в брюхе ковыряется. А в холопках она, глядишь, и в разум придет. Она и сама так говорит. Вот спроси ее.

— Придешь в разум? — спросил Гостемил.

— Приду, — ворчливо ответила Астрар.

Илларион улыбнулся, Гостемил рассмеялся.

— И ничего смешного, — добавила она.

Гостемил снова засмеялся, а Порука, не видя никакого комизма в положении, неуверенно улыбнулся.

— А вот что, поселяне, — сказал вдруг Гостемил. — Не угодно ли вам ко мне, то есть, к другу моему, который отсутствует, зайти да пообедать?

— Да как же?

— Что?

— Ты же болярин. Как же мы к тебе обедать пойдем.

— Так и пойдете.

— Ну раз велишь…

— Я не велю, я приглашаю.

Порука задумался.

— Никогда не слышал, чтобы боляре ремесленников приглашали в гости.

— Это потому, что они такие же боляре, какой ты ремесленник. А настоящий болярин приглашает, кого хочет, ибо есть на то его болярская воля. Понял?

Илларион с невольным восхищением посмотрел на Гостемила. Порука размышлял. Астрар вертела ногой.

— А поп-то наш устал, — заметил Гостемил. — Вот что, Порука, кати-ка ты тачку.

Порука передал гусли Астрар и взялся за поручень. Надо бы, подумал Гостемил, еще эту Астрар на тачку посадить, с гуслями. Порука будет толкать тачку, а Астрар будет бренчать на гуслях и петь, завывая. А на полпути поменять их местами — пусть Астрар толкает тачку, а Порука на ней сидит и горланит напевы. Я, пожалуй, так и сделаю.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. РОДОСЛОВНАЯ

Признав голос Гостемила, Ширин впустила его в дом. Он остановился на пороге, заслонив спиной проход, и передал ей сверток.

— Гости у нас, дочка, — сказал он, улыбаясь. — Переоденься и приходи в столовую, пока не остыло. Я всякой еды приволок с торга, наконец-то мы будем есть!

Ширин, заждавшаяся и настороженная, обрадовалась приходу отца. Она знала, что обрадуется, но не предполагала, что настолько. И удивилась этому. Ей захотелось что-то сделать, как-то выказать свою радость, но она не знала как. Гостемил, приглядевшись, наклонился и чмокнул ее в зардевшуюся щеку. Она вспыхнула, глаза распахнулись широко.

— Иди переодевайся, говорят тебе! — велел Гостемил. — Не перечь отцу!

Она нахмурилась, не понимая, шутит он так или всерьез приказывает. Тогда он закатил глаза, вздохнул тяжко, и сказал:

— Никакого сладу с детьми не стало.

И засмеялся. Тогда и Ширин улыбнулась, и ушла переодеваться. Только раз оглянулась, уходя. Гостемил показал ей язык. Она слегка растерялась, но стоять и смотреть дальше, завернувшись в простыню, показалось ей занятием глупым.

Илларион вошел в столовую и, осторожно сев на скаммель, замычал. Порука, самый деловой, стал таскать в столовую мешки и ящики из тачки, а Астрар мыкалась с кувшином вина, переминалась с ноги на ногу, пока Гостемил не взял ее за плечо, не проводил в столовую, и не усадил за стол.

— Илларион, — сказал он тихо, подходя. — Дочь моя не из наших краев, дичится она. Мне нужно ополоснуться, а ты постарайся сделать так, чтобы никто никого не обидел.

— Не из наших?… — повторил Илларион, не меняя позы. — А по-славянски она говорит?

— Спасу нет, — заверил его Гостемил.

И ушел в баню. Топить печь он не стал, а просто сдернул пропотелые грязные лохмотья, натерся галльским бальзамом, и окатил себя холодной водой с ног до головы трижды, урча от хвоеволия. Вытерся простыней, не удержался, еще раз ополоснулся, и снова вытерся. Бросив простыню на ховлебенк, он встал ровно, расправил плечи, напряг бицепсы и живот, и критически себя оглядел. Поправил хвой, сморщившийся от холодной воды, и снова себя оглядел. Вспомнил одну из статуй Лисиппоса, и хотя телосложением больше подходил канону Поликлейтоса, принял позу Стирателя — атлета, стирающего с тела пот и пыль с помощью изогнутого инструмента, называемого в Риме стригил. Оригинал, вроде бы, выполнен был Лисиппосом, придворным скульптором Александра Великого, в бронзе, но с тех времен прошло тринадцать веков, и сохранились только мраморные копии. По слухам, императору Тибериусу так понравилась статуя, что он, изъяв из Бань Агриппы, поместил ее в своей спальне, а затем, пристыженный криками аудитории в театре, «Отдай нам нашего Стирателя!» вернул шедевр на прежнее место. На месте Тибериуса, подумал Гостемил, я бы, возможно, тоже забрал статую себе, а вот с толпой, требующей ее возвращения, дела обстоят сложнее. Нынче трудно представить себе толпу, осмеливающуюся перечить императору из-за искусства. Не потому, что не стало страстных людей, а потому, что страсти нынче другие. Больше по мелочам волнуются.

Он оделся в новое, тщательно расчесал волосы и бороду, заложил руки за спину, и степенной походкой вошел в столовую.

Скандальный поп Илларион даже в поврежденном состоянии обладал удивительным умением очаровывать любую аудиторию. В данный момент рассказывал он какую-то глупую историю о том, как Кротовий Ус, мясник из Ячменного Проулка, отчаялся, потеряв на хвесте калиту, и ушел пешком в Житомир, а когда через месяц вернулся, оказалось, что калита нашлась, но пропало все остальное — сочли утонувшим, жена вышла замуж за плотника, дети продали лавку.

Принесенное с торга к этому моменту переместилось полностью на стол — постарались, очевидно, Порука и Астрар. Ширин, памятуя о замечании Гостемила, им не помогала. Горячая еще шаповка в котелке, символ киевской кулинарной расточительности — на одну плошку этого варева требовалась дюжина рябчиков, а овощей и орехов — без счету. Остальное — то, что одинаково вкусно и в горячем, и в холодном виде — гряжи с бобами, милега из окуня с юшнёй, заяц по-житомирски с фасолью — в аккуратных плошках, готовое к употреблению. Гужня постарался на славу. В отдельном горшке — дорогое лакомство, пругальники с гусятиной и хлёстками, каких Гостемил не видел лет десять, а остальные присутствующие — никогда. В отдельном коробе лежали пряности — вельмежники с мятой и анисом, углички на хвенном меду, дюжевые ливретки с тыквенным покравником на брячном твороге, новгородская бжевака, и, конечно же, арабески с тмином, восточная экзотика, когда-то гордость квартала Жидове, импортированная иудеями из Багдада, а ныне полузабытая из-за равнодушия ростовчан к сластям.