Орвокки, очевидно не привыкшая к светским разговорам, смотрела завороженно на Гостемила.

— Что ж ты, Хелье, не показал девушке рассвет до сих пор, — пожурил друга Гостемил.

— А так, — Хелье сделал неопределенный жест. — Мне, знаешь ли, все эти красоты…

— Медведь ты шведский. Как был медведь, так и остался. Смоленск твой — та же Швеция.

— Он не медведь, — Орвокки неожиданно вступилась за Хелье, и густо покраснела.

— Это я в переносном смысле, — объяснил Гостемил.

В дверь постучали. Астрар пошла было открывать, но Хелье ее остановил.

— Сиди, сиди.

Астрар не возражала. Было очень вкусно.

Хелье распахнул входную дверь и даже отступил на шаг, так удивился.

— Жискар! Вот уж кого не… Здравствуй. Заходи.

— С твоего позволения, хозяин.

— Какое еще позволение! Заходи, шапку и сленгкаппу кидай на ховлебенк, мы тут хвестуем неурочно, присоединяйся.

Жискар прошел вслед за Хелье в столовую.

— Вот, кто не знает, — сказал Хелье, — знакомьтесь. Это Жискар, а это — Елена, дочь Гостемила, и Орвокки, и Астрар.

Жискар поклонился.

— Здравствуйте. Гостемил, я не по поручению князя.

— Рад это слышать.

— И даже, — сказал Жискар, садясь, — не для того, чтобы предупредить тебя о немилости…

— Какой еще немилости? — подозрительно спросил Хелье. — Гостемил! Что ты сказал князю?

— Подожди, Хелье. Ага, у вас тут и вино есть! — Жискар сам налил себе из кувшина, пригубил, сказал, — Превосходно! — и пригубил еще. — Я, собственно, пришел, чтобы попросить прощения за свою незавидную роль в этом деле. За поведение Ляшко. И за поведение князя. Пришел по собственному почину.

— Вот как, — Гостемил серьезно смотрел на Жискара.

— Да, представь себе, болярин. Не будь Ляшко незаменимым человеком, я бы давно его убил, честное слово. Князь к старости стал порою мелочен и ревнив, а Ляшко ему потакает. Так вот, лично я, болярин, прошу у тебя прощения за все, что сегодня произошло.

— Да что произошло-то? — возмутился Хелье. — Что за таинственность?

— Что за немилость? — спросила Ширин.

— Дочь болярская? — Жискар некоторое время смотрел на Ширин, улыбаясь. — Прелестное дитя. Если ты выйдешь за меня замуж, я увезу тебя в Геную или в Венецию.

— Я не выйду за тебя замуж, — серьезно сказала Ширин.

— Да, я слишком стар для тебя, — согласился Жискар.

— Не поэтому.

— Меланиппе, не дразни Жискара, — попросил Гостемил. — Иначе из-за франкского легкомыслия он потеряет нить. Жискар, князь, стало быть, не скоро сберётся сменить гнев на милость?

— В ближайшую неделю — даже не думай. И даже в ближайший месяц. Друг мой, князя можно понять, ему обидно. Этой весной заезжали мы в Берестово, а там как раз собралась какая-то делегация замшелых землевладельцев, устроили хвест. Так они, облезлые, нахваливали и нахваливали — но не князя, а отца его. Что, конечно же, не возбраняется. Потому Креститель — он Креститель и есть! А только mon roi ходил потом, как туча над землями готтскими. Уж как я старался, утешал да развлекал, а в один прекрасный день Ярослав вдруг говорит мне, как же так, Жискар! Отец мой только и сделал, что киевлян в речку загнал, да новгородцев потрепал, а церкви-то строил я, и просветителей приглашал я! И пошел, и пошел — все свои заслуги перечислил, а ведь заслуг этих на самом деле число огромное. Целый час перечислял. И каждую заслугу претворял словами, «Не я ли…» Я так скучал, как никогда в жизни.

— Благодарю тебя, Жискар, — сказал Гостемил. — Ты человек порядочный. Пожалуй, единственный такой в окружении князя.

— Меня ты не считаешь? — осведомился Хелье насмешливо.

— Ты не в окружении…

— Нет, я, наверное, в засаде.

Гостемил и Жискар засмеялись.

— Ничего, ничего, — Хелье поставил кружку на стол. — Астрар, будь другом, пододвинь кувшин.

Астрар недовольно подняла голову, подумала, пододвинула, и снова с хвоеволием вернулась к еде.

— Посмотрим, — сказал Хелье. — Если князь забыл, что такое честь, то напомнить ему не составит труда. Я, пожалуй, так и сделаю.

— Хелье, ты поспешен в суждениях…

— Жискар, не волнуйся. Я служу Ярославу, посему неприкосновенность его мне дорога так же, как тебе. А напомнить не мешает. О чести.

— Что ты собираешься делать?

— Что-нибудь да сделаю. Сперва, как советует Гостемил, мне следует с ним поговорить. — Хелье бросил взгляд на Ширин. — Елена, хочешь пойти со мной в детинец?

— Не смей, — вмешался Гостемил.

— Хочу, — сказала Ширин.

— Что — не смей? — удивился Хелье.

— Не смей ее вмешивать в это. Я попросил тебя, как друга. И теперь жалею. Но в любом случае, дочь мою не приплетай к этому. Нечего ей делать в детинце.

— Почему?

— Потому что это опасно.

— Отец, — сказала Ширин, — я ведь…

— Не перечь отцу! Воли твоей я не стесняю, делай что хочешь, но в детинец к олегову отродью соваться я тебе запрещаю. Я нарушил вековую традицию — пошел к киевскому князю с просьбой. Одного опозорившегося Моровича хватит! Тебя там только не хватало…

Ширин вспыхнула, но в то же время ей было приятно — отец считает ее равноправным представителем рода.

— Ладно, давайте покамест поедим, — предложил Хелье. — Астрар готовит хорошо, но скоро, кажется, сама все съест, что приготовила.

Гостемил хотел было вступиться за Астрар, но, бросив взгляд на нее, с удивлением обнаружил, что она хихикает. Оказывается, у нее наличествовало чувство юмора. А он и не знал.

— Моя тетка очень любит есть, — сообщила вдруг ни с того ни с сего Орвокки.

Астрар выронила кружку и захохотала, уперев локоть в стол и положив лоб на ладонь.

— А зимой ест больше, — добавила Орвокки, видимо по инерции.

Кружка и плошка полетели на пол, Астрар всплеснула руками и закрыла лицо ладонями. Плечи ее тряслись от хохота.

— А… — начала несмело Орвокки, но Астрар ее прервала.

— Подожди, а то я сейчас лопну…

Все, кроме Ширин, заулыбались, даже Орвокки.

— А что смешного? — спросила Ширин.

Мужчины засмеялись.

Шагая в ногу с Хелье по Улице Лотильщиков, освещенной закатным солнцем, Жискар говорил:

— Гостемил зря сердится. Ярослав отходчив. Простит.

— Не выгораживай Ярослава. Что именно он простит Гостемилу? То, что он, Ярослав, опозорился, публично и напрасно оскорбив человека, пришедшего к нему с просьбой? В чем виноват Гостемил?

— Ты, Хелье, как всегда поспешен в суждениях.

— Оригинальное наблюдение.

— Ты хочешь, чтобы Свистун вышел на волю?

— Свистун мне не брат и не друг. Я его в глаза-то не видел. Судя по всему, неприятный тип. Я хочу, чтобы Гостемила не оскорбляли, когда он сам за себя постоять не может. У него без этих глупостей забот много. Дочка эта на голову ему свалилась, левая рука не двигается, холопа его убили. А наш христианнейший князь вдруг взревновал к славе.

— Князь — великий человек, Хелье. Слабости его нужно прощать.

— Велик только Бог, Жискар.

— И все-таки. Он уж не молод…

— Мы тоже не слишком молоды.

— Его можно понять.

— Слушай, Жискар, мы служим Ярославу, служим честно, отдаем ему наши силы, нашу находчивость, расторопность, если нужно, можем и жизнь отдать. Он волен от нас требовать всё это, поскольку он наш повелитель. А ежели он хочет сочувствия и понимания, то, прости, но для этого нужно быть больше, чем просто повелителем. Понимание следует заслужить, даже если ты кесарь.

— Да ладно, ладно, не сердись. Ты мне скажи, Хелье…

— Ну?

— Как там во Франции?

— Что именно тебя интересует?

— В общем, всё. Я давно не был…

— Грязища, дикость, и очень много спеси. Монарх правда, должен тебе сказать, мне понравился. Совершенно не спесивый. Ежели ton roi[15] будет продолжать в этом же стиле, я перейду на службу к Анри Первому, листья шуршащие! Он тщеславен, разумеется, как все кесари, но никто не может обвинить его в напрасном оскорблении. Это не в его характере.