— Эй, дед, как дела? — закричали из пролетающих в сторону торга саней молодые ростовчане.

Затем появилась играющая пара — где-то Гостемил их видел раньше — вульгарная девка и парень из хорошей семьи. Девка бежала от парня, хохоча, а он гнался за ней, кидая в нее снежки. Увернувшись от очередного снежка, девка скакнула в сторону и налетела на Гостемила слева, рукой и плечом. Крутанувшись вокруг себя, она побежала дальше, а парень, вихрем пролетев справа от Гостемила, устремился за ней. А Гостемил, потеряв равновесие, упал. На это пара не обратила внимания.

Он нисколько не обиделся. Обижаются на равных. Перевалившись на бок, он дополз до посоха, приподнялся, схватил посох, и в три приема снова встал на ноги. И начал отряхиваться. Человеку цивилизованному не подобает ходить по улицам в виде снеговика. Согнув руку в локте, он концом посоха сбил снег с груди. Время от времени припадая на посох, он отчистил бороду, плечи, и живот. Снег оставался на боку и, наверное, на спине тоже, но Гостемил решил, что не будет поворачиваться боком и спиной к людям — это в любом случае невежливо. И стал продвигаться дальше.

У Алексина Храма он почувствовал, что коже на правом боку стало тепло. Кровь, понял он. Рана открылась. Надо бы присесть где-нибудь. Или прилечь.

Тут он заметил, что на пороге церкви стоит митрополит Хвеопемпт и строго на него смотрит. Гостемил с достоинством кивнул митрополиту и упал на одно колено. Митрополит ринулся к нему через улицу, оступился, проскользил четыре шага, удержал равновесие, и спросил, суетясь:

— Что есть с тебе, болярин? Я буду тебя помочь.

— Вынеси мне какое-нибудь ложе, — попросил Гостемил. — И гусли.

— Почему гусли? Почему? — спросил Хвеопемпт.

— Я буду на них играть, — сказал Гостемил. — А ты будешь петь и плясать.

— Болярин, я буду приводить Илларион.

— Видишь Горку, митрополит? — спросил Гостемил.

— Горку. Вижу.

— Вот мне как раз и нужно туда, так сложилось. К князю.

— Почему?

— Чтобы он не подумал, что я о нем забыл. А то он обидчивый очень.

— Я на Горку тоже, — обрадовался Хвеопемпт. — На сани. Сани — хорошо.

— Можно и сани. Тащи сани, а я покамест полежу тут, отдохну.

Хвеопемпт не смог удержать Гостемила — митрополит был хлипкого телосложения.

— Илларион! — позвал он. — Илларион!

Спустя некоторое время Илларион вывел сани, запряженные степенным церковным топтуном, на Боричев Спуск.

— Может, лучше домой тебя отвести, Гостемил? — спросил он.

— Нет, мне нужно к князю, — возразил Гостемил капризным тоном. — Не перечьте мне, попы! Как говорит моя дочь — до того ли!

Попы помогли ему забраться в сани. Хвеопемпт сел рядом и взялся за вожжи. И поехали сани вверх по Спуску.

— Благодарность тобою великая, болярин, от мой сердце, — сказал ему Хвеопемпт. — Ты свершаем дело важный.

— Тебе нужно научиться говорить по-славянски, — заметил ему Гостемил, переходя на греческий. — Это, митрополит, первейшее дело в твоем случае. Сам посуди, как относится паства к человеку, который такие перлы выдает.

— Какие перлы? — забеспокоился Хвеопемпт.

— Как вот только что.

— А что я такого сказал?

— Ты сказал, что я совокупился с твоей сестрой.

— Не говорил я такого!

— Да как же не говорил! Сказал — «Ты свершаем дело важный».

— Да.

— Это означает — «Ты переспал с моей сестрой».

— Не может быть!

— Увы.

— Все, больше не буду читать проповеди напрямую. Только через толмача.

— Расположение паствы ты этим не завоюешь.

— И то верно, Гостемил. Уж я просил дьякона, чтобы он меня учил, но он тупой. А Илларион отказывается. Может, болярин, ты меня выучишь?

— Может ты меня в прачки к себе возьмешь?

— Прости, болярин.

— Хмм.

Помолчав, стесняясь, Хвеопемпт сказал, чтобы перевести разговор на другую тему:

— Вот я был давеча в Жемчужном Монастыре, это отсюда двадцать аржей. Хорошо там монахи устроились. И знаешь ли, болярин, вино там у них отменное, но лучше всего — кухня. Уж до чего я не люблю чревоугодие, и вот не мог остановиться. На месяц вперед набил себе пузо.

— Логично, — согласился Гостемил. — Мирских радостей у монахов в жизни мало, вот и угождают себе, как могут.

— Да. Я их поваров расспрашивал, где они такому научились. А они мялись, мялись, да и признались — приезжал к ним один, на всю братию приготовил ужин, так они так его умоляли, плакали даже, что он им рецепты на всякие блюда дал, много. И показал, как готовить.

Да, подумал Гостемил. Что сказали бы монахи, попробовав стряпню Нимрода. Выкинули бы рецепты эти, заезжим проходимцем им подаренные, сели бы и заплакали. Никогда им такого не пробовать, что Нимрод готовить умел.

— Вот у меня как раз осталось, они мне в дорогу дали… — Хвеопемпт стал рыться в мешке. — К сожалению, только сладкое… пряники… вот, болярин, попробуй.

Гостемил взял здоровой рукой пряник и повертел его в пальцах. Надкусил, пожевал, проглотил.

— А зачем этот малый приезжал в монастырь? — спросил он.

— Хмм…

— Да уж рассказывай, Хвеопемпт, чего там.

— Учил братию в мяку играть.

— В мяку? — удивился Гостемил.

— Да, — стесняясь подтвердил Хвеопемпт.

— На деньги?

— В мяку задаром не играют, насколько мне известно.

— И брал себе часть за устройство! — догадался Гостемил.

— Не только, — поспешно сказал Хвеопемпт. — Еще говорил он, что господин у него стал старый и капризный, возни с ним много, и если уж очень он повару своему надоест, то примет повар постриг и в Жемчужный пристроится. Понятно, что перспектива заполучить себе такого повара и устроителя игр привела в восторг всех, включая настоятеля.

Нимрод, Нимрод, подумал Гостемил, перефразируя Платона. Вы, иудеи, как дети. Останься ты в живых, выпорол бы я тебя. Ну да ладно. И все-таки вот ведь хитроарсельная сволочь какая! Я тут забочусь, Хелье побежал к Иллариону службу заказывать, чтобы Господь тебя миловал и память была — а тебя в молитвах, оказывается, поминают ежедень целым монастырем, полным составом, да при том не по долгу службы, а совершенно искренне! Да с такой рекомендацией не то, что сразу в Рай — скаммель специальный сделают, рядом со Святым Петром посадят! Хитер Нимрод, хитер.

Увидев митрополита и Гостемила, стража распахнула ворота детинца. Предупредительный Хвеопемпт подвез болярина к самому входу в каменную часть терема.

Остов деревянной части, черный, бесформенный, лип к белой стене и портил общий вид. Зодчие, коих Ярослав планировал занять реставрацией, еще не вернулись в столицу.

Прошлым вечером, вместо того, чтобы явиться к усталому, разбитому, утомленному великими свершениями мужу в спальню, Ингегерд торчала в столовой с детьми. Прибыли из Берестова анькины друзья, теплая компания — два парня и девка, того же возраста, что и Анька, и заняли собою весь терем — слонялись, шумели, выкрикивали бессмыслицы, смеялись неизвестно над чем, и конечно же перебрасывались фразами, недоступными пониманию других поколений.

— Гров, как было дысь у чернявки на бусте?

— Все ходили горбатые, — отвечал прыщавый Гров в рубахе и второслойнике до самого полу, с рукавами такой длины, что руки скрывались в них полностью. — Кика сбрилась, так на нее между делом Плат мухру нашикал.

— Ничего он не нашикал, — возражала Кика в сапогах, стилизованных под лапотоги, в повойнике, левая сторона которого свисала ниже плеча. — Порядка нет! Он скромотошный.

— Гузявый он, а не скромотошный, — подала голос Анька.

Четвертый, по имени Жа, прокомментировал это, сложив губы трубочкой и шумно втягивая воздух ртом, что рассмешило остальных.

Ярослав постоял у двери, покачал головой, походил по проходу возле спальни в одной рубахе, рассчитывая, что совесть у Ингегерд все-таки проснется, наткнулся на озабоченную Элисабет и наорал на нее. Элисабет, перепугавшись, сказала, что шляется она по терему потому, что не может найти себе места после получения письма от Харальда. Харальд в очередной раз делает ей предложение и грозится прислать небывалый подарок из Константинополя, где в данный момент отдыхает после сражений. Ярослав ушел в спальню, хлопнув дверью.