Тогда я еще не знал, что эта игра может завести меня очень далеко. А началось все с неожиданной встречи.

Глава пятая,

в которой я знакомлюсь с весьма примечательным семейством

После зачисления в роту Дезэсара я очень быстро обрел привычную самоуверенность. Что делать – в восемнадцатилетнем возрасте трудно оценивать собственные возможности в соответствии с реальностью. Я пребывал в полном убеждении, что обладаю выдающимися способностями и талантами. В общем, основания для этого(,) как будто бы имелись: все-таки(,) своей дружбой меня одарил едва ли не самый знаменитый из мушкетеров – таинственный Атос, больше походивший на переодетого вельможу, чем на простого солдата. Меня приняли в одну из лучших рот королевской гвардии (я считал – самую лучшую). Новые товарищи (а среди них были отпрыски прославленных французских семей) приняли меня как своего. Я стал постоянным и желанным участником товарищеских вечеринок и многочисленных эскапад, на которые были горазды молодые дворяне. Немудрено, что голова у меня слегка закружилась от столь резких изменений. Немудрено также и то, что, по юношеской наивности, я приписывал все изменения почти исключительно личным качествам, хотя и отдавал должное помощи Атоса. Он стал моим Вергилием. Этот достойный господин неизменно вызывал мое восхищение. Можно сказать, что он был единственным, чье превосходство я признавал безоговорочно.

Поведение моего друга вызывало (у меня) еще и жгучее желание разгадать тайну, которая скрывалась им не менее тщательно, чем моя – мною. Но именно поэтому я вынужден был сдерживать естественное любопытство и делать выводы из собственных наблюдений. Так, например, сцена, которую я наблюдал при нашей первой встрече, повторялась довольно часто. По меньшей мере, раз в месяц – и, как я заметил, в один и тот же день, мой старший друг напивался в полном одиночестве. Видеть его в такой период было очень тяжело. Его аристократическая бледность становилась поистине бледностью покойника, выразительные глаза глубоко вваливались, превращаясь в подобие пустых глазниц. Прибавьте к этому всклокоченные волосы, щетину, покрывавшую щеки – и вы получите портрет выходца с того света, а не благородного и царственно спокойного Атоса, каким он бывал в остальное время. По возможности я избегал в такие(эти) дни видеться с ним. Впрочем, он словно и не замечал своего одиночества. Да ему и не нужен был тогда ни собеседник, ни даже собутыльник. Я предполагал какую-то страшную тайну, скрывавшуюся в прошлом(которую хранило прошлое) блестящего мушкетера, – тайну, принудившую его скрыть имя под странным прозвищем. Впрочем, если не считать этой особенности, Атос был человеком исключительным, весьма образованным, знатоком французской истории, великолепным воином и верным, надежным товарищем. Ко мне он относился по-отечески заботливо – да и по возрасту годился мне если не в отцы, то в старшие браться. Его превосходство в вопросах чести молчаливо признавалось большинством мушкетеров и гвардейцев, и я присоединился к этому большинству без всякого внутреннего сопротивления. Не раз и не два он удивлял меня своими суждениями. Например, однажды, после стычки, в которой я имел честь участвовать вместе с одним из сослуживцев, выслушав мой рассказ (признаюсь – не без хвастливых преувеличений), он вдруг сказал:

– Портос, все эти поединки бессмысленны и даже вредны. Во всяком случае, по большей части.

– Но разве защита чести не является главным делом любого дворянина? – спросил я, пораженный его замечанием.

– Главное дело дворянина, – возразил Атос, – беззаветное служение сюзерену. Мы же проливаем свою кровь, превозносим собственное удальство и ловкость, в то время как гордиться следовало бы, лишь рискуя жизнью во имя короля и Франции.

– Вы, стало быть, одобряете эдикты, которые издает кардинал? – я не верил собственным ушам.

– Конечно, – ответил мой друг невозмутимо. – Его высокопреосвященство действует исключительно во благо Франции.

– То есть, вы предлагаете мне не реагировать на оскорбления? Не принимать вызовы? – изумился я.

– Нет, разумеется, – Атос нахмурился. – Иначе вас сочтут трусом. Нет, друг мой, вы должны отвечать на оскорбление, вы должны принимать вызов. Но вы не должны гордиться победой в подобных стычках. Его величество находит удовольствие в том, что его мушкетеры или гвардейцы одерживают верх над мушкетерами его высокопреосвященства. А кардинал с тем же удовольствием наблюдает, как его телохранители побеждают королевских мушкетеров. Кто я такой, чтобы оценивать действия властителей? Но, согласитесь, пролить кровь врага на войне – это одно, а пролить кровь такого же француза(своего соотечественника) на дуэли – совсем другое. Нам частенько приходится так поступать, но я не вижу повода для гордости и бахвальства.

Я запомнил речь Атоса почти дословно, потому что он крайне редко выражался столь пространно. Как правило, в своей лаконичности мой старший друг превосходил древних спартанцев.

Словом, как я уже сказал, Атос восхищал меня благородством и глубиной суждений, он представлялся мне полубогом.

Наверное, я мог бы считать тогдашнюю свою жизнь безмятежной. Но кое-что мешало мне быть безмятежным по-настоящему. Моя самоуверенность и наивная самовлюбленность сочетались с внутренней неуверенностью. Разумеется, это было связано с прошлым. Время от времени я вспоминал о том, что поклялся отыскать убийцу отца и отомстить ему. От воспоминания я чувствовал себя неуютно, и, стараясь уйти от прошлого, погружался в стихию бурной парижской жизни. Словно для того, чтобы даже при этом память о долге перед отцом сохранялась, я продолжал таскать во внутреннем кармане камзола его письмо, изрядно потершееся по краям. Нет, я так и не решился отправиться на розыски загадочного Исаака Лакедема. Но письмо, адресованное этому человека, постоянно находилось при мне.

Следует отметить, что одна сторона жизни парижской молодежи вызывала у меня некоторое смущение и, в то же время, жгучий интерес, простительный в моем возрасте: любовные похождения товарищей по службе. Не то, чтобы я порицал их за интрижки, напротив – я бы и сам не прочь был завести возлюбленную. Воображение частенько рисовало мне знатных красавиц, бросавших благосклонные взоры на статного молодого гвардейца. Но до поры до времени соблазнительные картины так и оставались плодом воображения – знатные дамы, которых мне доводилось видеть во время несения караула в Лувре, не обращали на меня никакого внимания; что же до их служанок, то я испытывал непреодолимое смущение в присутствии этих озорных и насмешливых девиц. Продажная любовь меня тоже не привлекала. Так что оставалось лишь мечтать, да к тому же скрывать мечты от своих новых друзей, особенно от убежденного женоненавистника Атоса.

Однажды вечером, в первых числах сентября, сменившись после караула, я возвращался домой. Задумавшись, я и сам не заметил, как оказался на Новом мосту, недалеко от того места, где совсем недолго снимал комнату по приезде в Париж. Уже наступила ночь, первая ночь полнолуния. Сена была ярко освещена круглой желтой луной. Лунный свет превращал окрестности в подобие подземного мира. То ли и в самом деле живописные трущобы, выходившие на набережную, походили на созданный адским архитектором чудовищный город Дит, то ли действительность была менее пугающей, и все страхи рождались лишь моим воображением, распаленным неудачами и бесплодным ожиданием.

Так или иначе, я взошел на мост и остановился точнехонько посередине, глядя в черную глубину. Плеск воды, казалось, влек меня прыгнуть и укрыться там, на речном дне. С содроганием я представил себе, сколько несчастных покоится там, несчастных, которые свели счеты с жизнью – или стали жертвами ночных грабителей, избавившихся от тел таким(этим) способом. Одна лишь мысль о том, что после смерти я окажусь в таком обществе, мгновенно излечила меня от слабой тяги к самоубийству – если только она и правда почему-то зародилась на дне моего сознания.