Да, слишком многие мои ровесники-провинциалы приезжали в Париж с такой же целью, что и я. Неудивительно, что в гвардию принимали только по серьезным рекомендациям. А рекомендаций я представить не мог. Понятно, что для уныния у меня было достаточно поводов. Все чаще я пребывал в скверном настроении и вечерами бродил по улицам казавшегося мне враждебным, незавоеванного мною Парижа и искал возможности дать выход копившемуся раздражению.
Дважды мне это удалось. Один раз я примерно проучил двух шалопаев, пытавшихся ночью сорвать с меня мой новый плащ. Среди дворянской молодежи Парижа такое развлечение почему-то было очень распространено. Но мне оно не нравилось, что я немедленно и дал почувствовать праздным гулякам. Во всяком случае, одного из них удар моей шпаги должен был надолго отправить в постель, второго же я лишь слегка уколол в руку. Несмотря на это, он убежал, бросив шпагу и своего серьезно раненного товарища. Пришлось мне самому отнести незадачливого шутника к воротам монастыря кармелиток и оставить его там на попечение сестер-монахинь. В другой раз на меня напали уличные грабители, которыми кишмя кишел район «Юдоли печали». Несмотря на то, что сбиры, назначенные главным наместником полиции, большую часть времени тратили на то, чтобы изымать оружие у тех, кому оно не полагалось, редкий парижанин рисковал выходить в ночное время на улицу, не запасшись хотя бы кинжалом – если положение не позволяло ему обзавестись шпагой. Нападавших было пятеро, но, на мое счастье, вооружены были только двое – их-то я и приколол с такой скоростью, что остальные даже не успели заметить. Еще одному я сломал челюсть. Четвертому повезло меньше других: я настиг его на мосту, потому короткая стычка для него завершилась в Сене, на изрядной глубине. Последний же пустился наутек.
К сожалению, два этих случая с большой натяжкой могли быть названы воинскими подвигами. И уж конечно, я мечтал совсем о других боях и других походах. Так что к концу первого парижского месяца я совсем пал духом. Путь в будущее, представлявшийся мне ранее ровной широкой лестницей, оказался, если и лестницей, то узкой, винтовой, со сломанными перилами и зияющими провалами вместо ступеней. Деньги, взятые из дома, подходили к концу. Я уже подумывал о том, чтобы заложить оба пистолета и, возможно, даже продать Вулкана. Последнее обстоятельство приводило меня в полное уныние. Но к рекомендованному мне отцом Исааку Лакедему я все еще не хотел обращаться – хотя письмо к нему, изрядно потертое, лежало во внутреннем кармане моего нового колета. Может показаться странным, но мне даже в голову не пришло вскрыть его и прочесть, что именно написал Авраам де Порту старому своему знакомому. И дело было вовсе не в отсутствии любопытства – я просто инстинктивно старался отрешиться от всего, связанного с обстоятельствами моего происхождения. Обилие мрачных и опасных тайн, обрушившееся на меня, должно было остаться в прошлом. Пока же, впрочем, настоящее совсем не радовало, а будущее невозможно было разглядеть.
Нельзя сказать, что я сразу же погрузился в пучину отчаяния. Нет, первые недели каждый вечер, прежде чем отойти ко сну, я вслух предавался мечтам о будущей карьере. В мечтах я рисовался себе, как минимум, маршалом Франции, героем и, конечно, богачом.
Единственным моим слушателем был Мушкетон. В этом малом удивительным образом сочетались хитрость и наивность. Наивность, по сравнению с которой я представлялся себе умудренным опытом зрелым мужем – при том, что мы были ровесниками. Во всяком случае, Мушкетон был вполне уверен в близком осуществлении моих мечтаний, а заодно, естественно, и своих. Правда, он видел себя в будущем не столько моим товарищем в походах, сколько управляющим тех многочисленных поместий, которые я, по его убеждению, непременно получу от его величества во всех французских провинциях.
К сожалению, действительность, чем дальше, тем меньше способствовала такому оптимизму. Так что, хотя и позже меня, но Мушкетон тоже изрядно осунулся и даже помрачнел. Правда, следует отдать ему должное – мой слуга не бросал меня и избегал разговоров о невыполненных условиях нашего договора. Но все чаще он отпрашивался «для занятий ремеслом», и я нисколько не удивился бы, если бы мой слуга в один прекрасный день угодил за крепкую решетку: вряд ли парижский прево поощрял его ремесло, которое, как я догадывался, связано было не только с недозволенной охотой на перепелов и куропаток.
Целыми днями я без всякой цели слонялся по улицам. Ноги сами вели меня в Немурское предместье, где располагались квартиры мушкетерской роты. Здесь я мог часами простаивать, с завистью глядя на молодцов в голубых плащах с белыми крестами в обрамлении красных и золотых языков пламени. Когда мне надоедало глазеть на мушкетеров, я возвращался в «Юдоль плача», в какую-нибудь таверну и оставался здесь до глубокой ночи. Так прошел первый месяц моей парижской жизни. Я начал опасаться, что, в конце концов, могу превратиться в обозленного на весь свет неудачника, годами безуспешно таскающего ненужную шпагу по передним знатных вельмож. Несколько раз мне доводилось встречать таких господ – с потухшим взглядом и печально обвисшими усами и столь же печально обвисшими полями шляп, в потертом платье и сапогах со сбитыми каблуками.
В подавленном настроении я забрел однажды в трактир «Двенадцать апостолов», расположенный на улице Феру. Сев за стоящий в углу стол, я тянул дешевое вино, совершенно не представляя, как и куда пойду дальше. За соседним столом, лицом ко мне и тоже в одиночестве сидел человек лет двадцати восьми, в мушкетерском плаще. Черты его лица были весьма примечательны. Изящно вырезанные ноздри орлиного носа, чуть удлиненный овал лица и матовая белизна кожи, оттененной черными усами и маленькой бородкой, вызвали в памяти образы вельмож прежнего царствования, о которых изредка рассказывал мне отец. В то же время это благородное лицо было чрезвычайно мрачным, тронутые сединой волосы в беспорядке падали на высокий лоб, а взгляд глубоких глаз направлен был в одну точку. Мушкетер даже не шевелился, когда слуга приносил ему выпивку. Единственным движением, которое он себе при этом позволял, было движение руки, подносившей полный стакан ко рту и ставившей на стол стакан опустевший.
Перед ним уже образовался настоящий забор из опустошенных за короткое время бутылок; останавливаться он явно не собирался, но с каждым новым стаканом лицо его становилось все мрачнее, а глаза, казалось, западали все глубже.
Как я уже говорил, на вид ему было лет двадцать семь – двадцать восемь или чуть больше. Хотя я мог ошибаться. Незнакомый мушкетер относился к тем людям, которые словно пребывают вне возраста – или в разных возрастах сразу. Глянешь на такого человека – и принимаешь его за юношу, но уже через мгновение, при повторном взгляде, понимаешь, что он далеко не молод, скорее, приближается к порогу старости! А спустя короткое время думаешь – да нет же, он молод, хотя, конечно, не юноша.
Поперек стола, словно граница, отделявшая пустые бутылки от полных, лежала шпага в кожаных ножнах. Некоторое время я, словно невзначай, разглядывал его, не столько с любопытством, сколько с недоумением. Мне казалось странным, что человек, достигший предела мечтаний (моих мечтаний, разумеется), может проводить время вот таким образом – в полном одиночестве и явно тяжелом состоянии духа. «Нет, – подумал я в тот момент, – надень я вожделенный плащ, ни на минуту не сходила бы с лица моего счастливая улыбка. Даже в момент смерти – на войне, разумеется, от вражеской пули или шпаги, – я бы торжествующе улыбался. Этому достойному господину, видимо, не хватает в жизни слишком многого. Мне бы хватило с избытком того, чем он уже владеет».
Меня разобрало любопытство. А так как я никогда не отличался чрезмерной стеснительностью, то, улучив момент, когда слуга отправился за очередной бутылкой, подошел к столу мрачного мушкетера. Он никак не прореагировал на мое появление, по-моему, даже не заметил меня.
– Позвольте к вам присоединиться, – сказал я. Мушкетер медленно поднял голову и окинул меня ничего не выражающим взглядом. Молча кивнул. Я пододвинул скамью и сел. Он некоторое время смотрел на меня так же безразлично, затем повернулся к слуге и так же молча показал ему один палец, после чего ткнул в мою сторону. Слуга тотчас принес второй стакан и еще одну бутылку вина. Наполнив мой стакан, мушкетер сделал приглашающий жест рукой. Если не считать этого, он продолжал держаться так, словно меня рядом не было.