– ...Значит, вы работали «сеточкой»? Не один сильный удар, а много мелких толчков, ниточки, узелки, отравленные водопои, косички в бараньей шерсти? Да?

Ивге было плохо. Она всем телом ощущала силу принуждения, исходящую от человека в высоком кресле; основной своей тяжестью этот напор приходился на женщину, стоящую посреди допросной. Ивге, затаившейся в глубокой боковой нише, доставалось тоже – не защищал даже гобелен с вытканным на нем замысловатым знаком. Знак раздражал, мучил, будто песок в глазах – но именно из-за него допрашиваемая ведьма не ощущала присутствия Ивги. Так называемый «укрывающий знак»...

– Мне интересно, Орпина, почему ты, сроду ни с кем не дружившая, так сошлась вдруг с этими ведьмами... Из-за дурацких овец? Что за странные интересы?..

Допрашиваемая, блондинка лет тридцати пяти, все ниже опускала плечи; ее как будто держали на привязи – за взгляд. Она слабела, но не опускала головы и не сводила с инквизитора горящих ненавистью глаз.

– Тебе что-то обещали? Деньги? Еще какую-нибудь плату?

– Я не делала зла, – глухо сказала женщина. – Людям...

– Надо полагать, ты делала добро... Тебя два года как инициировали. Два года ты бездействовала, потому что фокусы с приворотным зельем в расчет не идут... Почему ты занялась скотиной? Именно сейчас? Пятьсот дохлых овец за неделю, два хозяйства разорились полностью...

Инквизитор встал. На какое-то мгновение голова его, покрытая капюшоном, заслонила от Ивги факел; допрашиваемая ведьма отшатнулась:

– Я все уже сказала. Мне больше нечего добавить.

Черная ткань закрывала лицо допросчика до самого подбородка; за узкими прорезями для глаз стояла плотная, осязаемая темнота. Теперь он стоял прямо перед ведьмой, и ей стоило видимого труда не отшатнуться.

– Хорошо, Орпина. Ты бывала на шабашах?

Ведьма помедлила. Через силу кивнула.

– А гипертонические кризы у тебя когда-нибудь бывали?

Снова пауза. Ведьма медленно покачала головой.

– Частые головные боли? Обмороки без причины?

– Н-нет.

– Думай о хорошем.

Ивга замерла в своем укрытии; инквизитор мягким кошачьим жестом потянулся к обомлевшей ведьме и положил ей руки на плечи. Допрашиваемая чуть заметно дернулась, губы ее приоткрылись, обнажая острые влажные зубы. Глаза... в полутьме Ивга не могла рассмотреть их как следует. Ведьма стояла, вытянувшись, прижав к груди руки, и смотрела, кажется, сквозь человека в плаще.

– Ивга...

Ивга вздрогнула.

– Иди сюда.

Она заставила себя взяться за край гобелена. Осторожно, чтобы не коснуться знака; наткнулась взглядом на темную маску-капюшон и отвела глаза.

– Инквизитор должен и выглядеть зловеще. Считай, что ты пришла на карнавал... Будем работать? Не боишься?

– Не боюсь, – сказала Ивга, но голос прозвучал фальшиво. Очень неубедительно позвучал.

– Я тебя не заставляю, – сообщил инквизитор мягко. – Но мне очень хотелось бы... чтобы у нас получилось. Да?..

– Что я должна делать?

– Делать буду я. Мне нужны ее побуждения, ее истинные мотивации; сама она не скажет, пытки отвратительны и часто бесполезны, в душу ей я не залезу, она закрылась наглухо... Я буду отражать ее – в тебе, потому что ты, во-первых, ведьма, а во-вторых, ведьма восприимчивая... Технических деталей не объясню, но ты сейчас – зеркало. Понятно?

Ивга усмехнулась. Ей вспомнилась картинка из учебника физики перископ в разрезе...

– Мы играем в перископ, да?

Он наконец-то откинул капюшон с лица.

Лицо было напряженные. Усталое и злое.

...Холодно.

Первым ее ощущением был промозглый холод. Сырость; темные линии, расступающиеся, пропускающие ее сквозь себя. Ни звука, ни прикосновения – расступающиеся стебли. Высокие, втыкающиеся в небо; она бежит через луг, и в руках у нее, в крепко завязанном узелке... живое. Бьющееся. Птица...

Она не захотела смотреть дальше. Силой страха рванулась, будто пловец, отталкивающийся от дна, рванулась наверх, к солнцу...

Солнце. Не теплое, но ослепительно яркое, раздирающее глаза; сухой холмик, без единой травинки, проливающаяся с ее ладоней маслянистая жидкость...

Это не солнце. Это полная луна, круглая и полная, как бочка; покосившееся строение в тени склоненных деревьев. По-прежнему ни звука, их заменяют запахи – сильно пахнет навоз... слабее – гниющее дерево... Чуть слышно пахнет металл – у нее в руках острый нож. Чистое лезвие без труда входит в древесину – странно, что без труда, будто в рыхлую землю... И ладони ее ласкают рукоятку. Странные, непривычные движения...

Рукоятка ножа становится влажной. И теплой.

Звон капель.

Белые тяжелые капли падают в жестяное ведро... В подойник. Ее руки двигаются быстрее; вот что это за движения. Ритмичные вытягивания и сжатия – она доит рукоятку ножа... Доит... По пальцам течет молоко, журчит в подойнике, затекает в рукава...

Пальцы немеют, но она не может остановиться. Она упивается; еще, еще...

Молоко иссякает. Не брызжет струйками, еле капает, с трудом наполняет подойник...

Снова тепло. Снова обильно; теплая жидкость орошает ее руки, но уже не белая, а черная.

Черные капли падают в полный подойник...

Красные капли. Руки становятся липкими.

Страх.

Она не слышит собственного крика.

Ее беззвучный страх имеет запах. Запах железа.

Он снова оставил ее на ночь. Собственно, ему плевать, кто и что о нем подумает. Особенно в свете последнего разговора с его сиятельством герцогом...

Герцог знает много, но, по счастью, не все. С некоторых пор Клавдий ведет двойную бухгалтерию; это стыдно и гадко, но если герцог, а тем более «общественность», узнают подлинные цифры...

Прочитав сводку по провинциям за последние три дня, Клавдий сжал зубы и велел Глюру перепроверить.

Все верно. Шабаши, которые не удается отследить. Массовые инициации, которым не удается воспрепятствовать. И цифры по смертности, которые еще никто не догадался истолковать правильно.

И звонок Федоры. Междугородний звонок из Одницы.

Клавдий стиснул зубы. Нашла себе исповедника. Нашла себя защитника-покровителя, здоровая сильная баба – а туда же, «ты ведь знаешь», «ты ведь все исправишь», «ты ведь защитишь»... А напоследок – «можно, я приеду?..»