На минуту ему стало почти весело. Он представил себе паузу в телефонной трубке... И выражение лица герцога представил тоже. И каким ледяным будет ответ... согласие. Потому что герцог, конечно же, согласится...
«Спасибо, Клавдий, вы были добры...»
Он сжал лицо ладонями. Хелена, Хелена... «Вы были добры...»
Все. На этом его доброта заканчивается; можно сколько угодно фантазировать об отставке, о море, о теплой Рянке... Кто-кто будет в восторге, так это Федора. «Клав, оставайся с нами. Ну чего тебе еще надо?!»
Можно сколько угодно фантазировать. Росчерк пера – и ты уже не ответственная особа, приваленная камнем своей ответственности, не властолюбивый негодяй, на которого по всем каналам телевидения выливают смолу и помои; ты уже благородный мученик, и, выясняется, не все, сотворенное тобой, было так однозначно плохо...
На этом его доброта заканчивается! И мечты заканчиваются тоже; даже если общественность решит, что оперный театр он поджег собственноручно – он останется в должности до того самого момента, пока его не свергнут...
А свергнуть, видят псы, будет ох как непросто.
Суки. Стервы; какие мощные, и сразу пять... Богема, пес. Коллектив. Как болит голова. И как болит...
Душа, наверное. Если то, что болит сейчас у Клавдия, вообще имеет название.
В маленькой комнате смеркалось. По белому потолку скользили полосы света – это отражалась, будто в мутном зеркале, сверкающая фарами вечерняя жизнь большой улицы. Далеко внизу, так далеко, что шум многих машин доносился глухим непрерывным гулом.
– Клав?..
В ее голосе теперь уже явственно слышалось беспокойство. Клав плотнее обхватил плечи руками, пытаясь еще глубже провалиться в скрипучее продавленное кресло.
– Клав, ты молчишь?..
– Дюнка, – выговорил он с трудом. – Ты... короче говоря...
Еще секунда – и он напрямую спросит: а ты, вообще-то, кто? Ты морок, пришедший в обличье моей любимой, или ты – девчонка, которую я знаю с двенадцати лет?..
Он облизнул губы:
– Дюнка... Помнишь, как мы ходили на «Слепых танцоров»... Без билета и...
Он запнулся. Воспоминание оказалось неожиданно живым и теплым, и сразу сделалось непонятно – то ли он устраивает Дюнке экзамен, то ли хочет спрятаться от холодного «сегодня» в мягких складках доброго «вчера»...
– Помню, – он услышал, что Дюнка улыбается. – Станко Солен нам окно открыл, и мы... через служебку... вчетвером...
Клав закрыл глаза. Тогда был летний вечер, душный, какой-то горячий... Из тех вечеров, когда так приятно ходить на танцы в трусах и майке. Шокировать девчонок, чувствовать на коже мягкий ночной ветер и потом спасаться бегством, если объявляются комары...
А у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками. И решетка выдавалась вперед, будто железная борода... Клава передернуло.
– Разве Солен открывал окно? – спросил он глухо. – Разве он?
– Конечно, – Дюнка, кажется, удивилась. – Он ведь подрабатывал уборщиком в Западном Клубе... его еще выгнать могли... Если бы открылось... что он нас впустил...
Клав молчал. Четверо подростков, сдерживающих нервный смех, азартно рвущихся на скандальный спектакль... И пятый, открывающий им окно. Столько свидетелей...
– Дюнка, – он говорил быстро, чтобы ни ей, ни себе не оставить времени на размышление. – Что мы закопали под сиренью, там, возле детской площадки? Вдвоем? На первом курсе?
– Свистульку, – девушка, кажется, была удивлена, но ответила без малейшего колебания. – Синицу из глины, с дыркой в хвосте... Вот дурные были, да?..
Клав стиснул пальцы. Что, что он хочет услышать? Какие-то допросы, какие-то воспоминания могли доказать ему, что Дюнка – это и не Дюнка вовсе?! После того, как он... после того... Да разве он слепой?! Без дурацких допросов он разве не видит, что она – Дюнка, настоящая?!
– Дурные, – сказал он шепотом. – Дурные были, да... Дюн... а что тебе... больше всего... что ты помнишь?..
Дюнка долго молчала, и Клав подумал уже, что спросил слишком непонятно. Слишком туманно спросил...
– Я помню, – Дюнкин голос чуть дрогнул. – Как мы поднялись... Тогда, на гору. Тогда, помнишь... такое чувство, что вот-вот поймешь... главное. Ветер... и...
У Клава мороз продрал по коже. Воспоминание было пронзительным. Спины гор – зеленая, синяя, серая... Головокружение, ветер, Дюнкина рука в ладони и – так остро и естественно, как запах стекающей по стволу смолы...
«Будто вот-вот поймешь главное».
Никто, кроме Дюнки, не мог так сказать.
Никто, кроме настоящей Дюнки...
Он прерывисто вздохнул:
– Дюн, давай... На... хоть на балконе постоим. Как... тогда...
– А давай поднимемся на крышу, – попросила она шепотом. – Пойдем, Клав... Пожалуйста.
На кухне горел свет. Ивга на ощупь пробралась через темный коридор; инквизитор сидел, согнувшись, за столом. Ивга увидела широкую спину с вереницей выступающих позвонков, полукруглый шрам около правой подмышки и белый бинт, стягивающий левую руку чуть выше локтя; из всей одежды на Великом Инквизиторе города Вижны были только брюки.
– Что, Ивга?
Он не обернулся, а она приблизилась бесшумно; не то он видел ее отражение в каком-нибудь чайнике, не то просто чуял. Как пес.
– Я там на диване тебе одеяло оставил... Ложись. Три часа ночи...
Она всхлипнула снова. Он обернулся; На правой стороне груди у него был еще один шрам, точно приходящийся напротив первого. Чуть больше. Такой же полукруглый.
– Я не могу быть одна, – сказала она шепотом, изо всех сил стараясь, чтобы дрожащий голос не пустил петуха. – Мне... все равно с кем... но рядом. Можно, я хоть на улицу пойду... Там люди... я не могу одна, это заскок какой-то, в голове... заскочило... Это пройдет... если я не рехнусь...
– Не рехнешься, – он подобрал брошенный на спинку стула халат. Давай-ка я оденусь. Эротическое представление окончено...
Первый момент прикосновения обернулся легким ударом. Будто от тока.
– Если тебе совсем уж все равно, с кем ты рядом... Если уж совсем все равно... То я тоже «люди». И я все равно не сплю.
У нее были горячие, сухие, сильные ладони. Он почему-то подумал, что там, в своем прикладном училище, она особенно здорово лепила из глины. И расписывала готовые кувшины красными цветами.