А ведь, помнится, утром он был в куртке. В элегантной летней куртке, Ивга хорошо запомнила, ее ведь тыкали в эту куртку лицом...

Испортили одежду. Наверное, там дырка. Н уж пятно крови осталось точно, и попробуй теперь вычистить...

– Миран, – инквизитор обернулся к референту. – Позвоните в гараж, если мою машину починили – пусть пригонят прямо домой... Ивга, мы выйдем через черный ход. К чему нам эти сенсации...

Они вышли из какой-до совершенно посторонней двери в стороне от Дворца Инквизиции; у главного входа стояли, оказывается, какие-то люди. Ивга вздрогнула – ей показалось, что в воздухе пахнет паленым. Нет, померещилось...

Это она пропахла дымом. Ну и вид у нее сейчас, ну и вид... Ну и запах...

Наверное, было часов одиннадцать. Желтые прожектора эффектно подсвечивали острую крышу Дворца Инквизиции; у Ивги закружилась голова, на какой-то момент и ночь, и подсвеченный шпиль перестали существовать, только круги, цветные круги и далекая болтовня, шелест тапочек по паркету...

Потом она обнаружила, что стоит, вцепившись в левую руку инквизитора. И рука эта сильно напряжена.

– Ой...

Она разжала пальцы, шагнула в сторону, не зная, как загладить оплошность:

– Я... Какая я идиотка. Простите.

Неслышно подкатила служебная машина. Распахнулась дверца.

– Простите, я... Простите. Я сама не знаю... больно?

– Больно, – сообщил инквизитор после паузы. – Но – смотря с чем сравнивать... Садись.

Водитель удивленно покосился на нее – или показалось?!

Ночной город. Карусель огней; она зажмурилась, переживая новый приступ головокружения. Что это с ней? И где книга, неужели она оставила ее на диване в приемной, как глупо...

«Мы знаем, что зачать ведьму может любая женщина; существует также миф, что такие зачатия совершаются во время шабашей. Что шабаш для того и призван, чтобы насаждать в пока еще пустых чревах будущую ведьминскую поросль...»

Ивга прерывисто вздохнула.

– Паршиво? – спросил инквизитор, не поворачивая головы.

Она, тоже не глядя, кивнула.

– По законам жанра ты должна бы несколько часов валяться без сознания... Во всяком случае, те наши подруги, что перевели оперный театр в разряд погорелых, валяются до сих пор...

Ивга сглотнула. Ей было неприятно вспоминать.

Во дворе дома на площади Победного Штурма старушка прогуливала свою собачку; в квартире на втором этаже заканчивала работу веселая домработница, и взгляд, брошенный ею на Ивгу, не оставлял простора для толкований.

Улучив минутку, Ивга привстала на цыпочки и просительно заглянула инквизитору в глаза:

– Скажите ей... А то она переживает, бедная, что у вас такая оборванная и некрасивая любовница. Она не понимает, как это вас угораздило...

Некоторое время инквизитор оценивающе смотрел ей в глаза. Потом приподнял уголки губ:

– А тебе что, стыдно? Если тебя считают моей любовницей?

Ивга вздохнула:

– Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..

Старый лум говорил с женщиной. Издали Клав обознался, приняв ее за Дюнкину мать, и успел трижды покрыться потом, прежде чем понял свою ошибку. Дюнкина мать была моложе и жестче – а эта женщина казалась усталой и оплывшей, как догоревшая свечка. Лум говорил и говорил; женщина медленно отвечала, еле заметно кивала тяжелой головой, и покатые плечи ее, кажется, чуть-чуть расправлялись – хотя, конечно, Клав мог и ошибиться.

Потом женщина слабо пожала руку старика, тяжело поднялась со скамейки и двинулась прочь, почти касаясь земли дорожной сумкой в опущенной руке. Некоторое время лум глядел ей вслед, потом обернулся; рядом неподвижно стоял угрюмый, напряженно молчащий парень.

Минуты три оба следили за крупной белкой, выписывающей спирали вокруг темного дубового ствола.

– Я нуждаюсь в утешении, – сказал парень глухо.

Лум пожал плечами:

– Я здесь для того, чтобы утешать... Но тебе я вряд ли смогу помочь... Клавдий.

– А вы попытайтесь, – тихо попросил парень. – Собственно, к кому мне еще идти?..

Лум помолчал, откинувшись на спинку скамейки. Проводил белку взглядом, вздохнул:

– Я... предупреждал тебя. Ты не послушал.

– Не послушал, – согласился Клав. – Не мог послушать... Повторилось бы все... – его передернуло, – повторилось бы – не послушал бы снова.

– Жаль, – глухо проронил старик. – Ты сильнее многих... и ты непростительно слаб.

Клав ожесточенно вскинулся:

– В чем моя вина? В том, что любил... люблю ее?..

Лум поднял глаза, и, холодея под его взглядом, Клав осознал свою ошибку. Если старик хоть тоненькой ниточкой связан со службой «Чугайстер»...

Его собеседник был достаточно проницателен; некоторое время старик и юноша неотрывно смотрели друг на друга.

– Я всего лишь лум, – медленно произнес старик. – Я делаю, что умею... И ничего больше. Не приписывай мне... лишнего. Я всего лишь лум.

Клав перевел дыхание:

– Вы говорили... Что я делаю запрещенное. Что я тревожу и держу, что я наделен... достаточными возможностями, чтобы... и...

Вопрос так и не осмелился слететь с его губ.

– Я ничего не знаю точно, – сообщил старик, глядя вперед и вдаль, туда, где среди зеленеющих ветвей вились полчища мелких птиц. – Возможно, ты ее привел... Может быть, нет. Никто не знает.

– Зачем они приходят? – спросил Клав шепотом. – Они... ради нас? Они... это именно они или нет?..

Облачив в слова свои неясные стыдные страхи, он ощутил наконец облегчение. Все-таки сумел. Главный вопрос задан...

Старик вздохнул:

– Я не могу сказать тебе больше, чем знаю... Даже всего, что знаю, я не могу сказать. Это слишком... личное...

– Они хотят нашей смерти? – быстро спросил Клав. – Это может быть правдой? Чугайстры говорят...

Он осекся. Не ко времени сказанное слово; не поминать бы.

– Возможно, – отозвался старик, с трудом отрывая взгляд от птичьих игрищ. – Это слишком... индивидуально... Но я не хотел бы, чтобы ты сюда приходил. Это, наверное, жестоко, но ты выбрал сам; не приходи на кладбище. Или я вызову... их. Хоть я тоже их не люблю...

– Но ведь только вы можете... помочь... подсказать... – Клав говорил затем только, чтоб не молчать. Он уже понимал, насколько слова бессмысленны.