- Накануне были мы у него. Лежит, на голове швы, весь в бинте, а лицо чистенькое, ни царапинки. Мороженое ему принесли. Лизнул и не стал. "Завтра", - говорит. "Какой я сон, - говорит, - видел! Пришел ко мне Бог, сияет все на нем, так красиво убран! И говорит мне: "Потерпи, скоро к папке пойдешь". Муж как услышал - заплакал и из палаты выбежал. А у меня такая радость поднялась - грудь даже заперло. Как домой ехали - слово сказать не могла. А утром позвонили. И долго у меня было так - забуду, что нет его, и все. С год так было. В Лебедянь поеду, возьму мороженое: "Тольке", - думаю. Берегу его всю дорогу, а оно текет. С автобуса сойду, на дорогу гляну - и аж дурно станет, вспомню все. Иду, плачу, и мороженое это ем.

Мне давно уже чудились в тумане движущиеся фигуры. Будто какая-то сцена разыгрывалась: кого-то толкали, безмолвно, он падал будто, снова поднимался, шел к нам, все ближе, нес что-то, и снова клубы тумана уносились за дорогу.

Я стала догадываться, что за детский голос я принимаю какой-то далекий повторяющийся звук, но какой - понять не могла...

Баба Нюра простилась и ушла. Красное пятно обесцветилось и пропало в тумане. Баба Маня забыла или не знала, что и я тут. Она долго, с тем шепотом, который появляется у некоторых людей, когда они думают, что они одни, копалась в сумке, нашла носовой платок, высморкалась и застегнула молнию.

- Слава Тебе, Господи, надоело уж мотаться. И так каждый день езжу...

Ребенок залопотал, засмеялся... И синее пятно пропало...

Марина кричала по ночам. Мы спали в одной постели, и во сне сестра разговаривала с Толиком.

Однажды Марина проснулась на рассвете. Я спала. Мокрые яблоки сияли за окном сквозь тонкую занавеску. Серый, сумеречный оттенок остался на потолке только в дальних углах, над гардеробом. "Если Бог есть, - подумала Марина, - как он допустил, что Толька погиб? Может быть, там хорошо? Пусть бы Толька пришел, я бы его спросила, как там...". Марина стала мечтать. Ей представлялось чудесное, ее дружба с умершим мальчиком, что-то вплоть до волшебной палочки, которую он принесет оттуда и подарит ей. Марина задремала, но тотчас очнулась - кто-то звал ее, в полустоне, полушепоте ей послышалось ее имя. Марина приподнялась на локте и увидела Толю в дверном проеме, не совсем еще освещенном, в рассеивающейся тени. Марина вывернула занемевший локоть и ударилась головой в подушку. Пуховая подушка показалась ей жесткой.

Она лежала какое-то время не шевелясь, а когда снова медленно приподнялась - никого уже не было в дверях, только в мутном еще, утреннем свете клубилась пыль.

Нехотя я возвращалась. Я знала, что Марина спросит: "Почему же Бог не помог тебе?". Она всегда спрашивает так.

Я шла по поселку и заметила, что туман разжижается - увидела свои туфли. Ветер ударил мне в спину. Я поняла, что он должен был прорвать туман, и обернулась. Ровный, как луч, ясный коридор, упирался в шоссе, и пустой автобус, сверкая стеклами, переплывал этот коридор, уезжал в Лебедянь.

Человек не помнит своего рождения. Раннее детство погружено в туман, и только отдельные впечатления проницают время. Первые дни христианства, нового своего рождения, человечество не помнит. Все глубже и глубже уходит в туман времени свет Плащаницы. Свет не ослабевает - глаза человека притерпелись к свету и перестали видеть свет. Я долго вынашивала свое упование, но утро зачатия точно мне известно - сестра моя видела вестника, и яблоки сияли на востоке - за окном, сквозь тонкую занавеску...

БАБКА БАБЧЕНКО

Бабушка сказала:

- Шурка, ну какая ты есть! Идешь ты или нет?

Марина, подбирая рукава блузки, трогала вилкой омлет. Она не любила яйца, и у нее с утра были раздражены нервы - так уж бабушка и не могла запомнить, чего она не любит, за столько-то лет.

- Бабченко приехала, к Колыхаловым пошла! - Шура вбежала на кухню, возбужденная от голода.

-- Иди ты! - бабушка поставила сковородку в раковину, там зашипело, и пар окутал лицо Шуры. Марина положила вилку. Раздражение она приняла за предчувствие. Этой ночью ей снилась белая собака.

- Да ты врешь! Что же она к нам не зашла?

- Во! Будет она к тебе заходить! Колыхаловы ей родственники.

- Правда-правда, - сказала Марина, - может, потом зайдет.

Бабушка вытерла руки о передник: - Мы сами к ней зайдем. Собирайтеся, сейчас пойдем к Колыхаловым.

- Во! - Шура засунула в рот кусок омлета и подставила руку к подбородку, чтобы не закапаться.

Бабушка принесла с террасы банку меда и обтерла ее полотенцем.

- Медка ей... - когда бабушка шептала, делая что-то, это означало, что она ищет одобрения своим действиям.

- Возьми побольше, - Марина вымыла руки и, не дождавшись полотенца, достала носовой платок.

- Побольше! Полинка скажет, если у них меда такая страсть, чего мне никогда не принесли - соседушки.

- Даже и ни разу, - сказала Шура. - А молоко берут, только банки успевай сменять.

- Причешись хоть, ховра!

Бабушка вышла в коридор и перед зеркалом перевязала платок. Она хотела, чтобы оказалось, что за годы разлуки они обе не постарели, чтобы Бабченко сказала: "Дунь, ты все такая же моложавая... и цвет лица у тебе такой здоровый...", - и это была бы правда, а то, что она сама видела и чувствовала, оказалось бы следствием временной усталости и ее собственной мнительности.

- Готовы? Пойдемте с Богом, - сказала бабушка, оглядывая Марину. Она подумала, что внучка - красивая девка, хорошо одевается, и Бабченко будет рада увидеть ее такой, похожей на стюардессу.

Они пошли, и Марина надела туфли, в которых ездила в город.

Шура посмотрела в окно, как они идут к соседке, чинно и скованно. Ей передалось их волнение и приподнятость духа, и она, с сожалением отодвинув омлет, выбежала на улицу.

Бабушка и Марина остановились у двери, по-городскому оббитой черной кожей. Они посовещались, и бабушка как могла спрятала банку за спину. Марина постучала, может быть, слишком громко и требовательно, потому что обычно заходили без стука, и приоткрыла дверь. Бабушка по пояс скрылась за дверью и крикнула. Шура подкралась к забору и притаилась за кустами малины. Тетя Полина вышла на крыльцо. Халат качался на ней, как студень. Притворно напуганная строгим видом соседок, она спросила, что случилось.

- Полин, Бабченко не у вас? - произнесла бабушка, вдруг понимая странность своего вопроса.

- Бабченко? Чегой-то ей быть у нас? - тетя Полина посмотрела на Марину.

Марина почувствовала, что у нее горит шея.

- Ба, я ж говорила тебе, пойдем, - она смягчила голос, но соседка, казалось ей, не поверила, что она пришла сюда только из снисхождения к бабушкиной причуде.

- А мне Шурка сказала, - объясняла бабушка все с большим остервенением, - Бабченко, говорит, к Колыхаловым пошла. Вот девка у нас какая, говорит: "Велела, чтоб зашли". Я ей не поверила, говорю: "Да ты что, какая Бабченко", - а она...

Шура сама не знала, видела она Бабченко, или нет. Теперь она разочаровалась и бесшумно побежала домой.

Тетя Полина поняла все. Ревнивая, как многие полные люди, она сказала:

Да вашей Бабченке теперь лет девяносто. Померла либо - уже пять лет от них писем нет.

Тете Полине верили. Ее считали знахаркой, и все ее предположения принимались за истину. Они перешли улицу, посрамленные.

- Опозорились.

- Ох, эта Шура, только бы вред сделать...

Настроение бабушки было испорчено. Старость не отступила - последнее сражение было проиграно, и вместо увядающего, но еще душистого луга впереди раскинулось дикое поле, а на нем - тернии и волчцы.

В мифе о раннем детстве Марины жила бабка Бабченко... Она как нянька сидела с маленькой Мариной. Воспоминания о ней переплелись с воспоминаниями о сонных видениях, и Марина уже не могла разделить их. Она лежала в кроватке, под пологом, в темноте и тепле. Где-то, то ли близко, то ли далеко, за пологом, невнятно звучали знакомые голоса. Марина, просыпаясь, почувствовала себя не как раньше - не так хорошо и уютно - то ли жарко стало, то ли одеяльце неловко подвернулось, - она закряхтела, зашевелилась, но шевелиться было трудно, плотные ткани окутывали тело, и Марина вдруг ощутила, что она - в темноте. Она испугалась, и сильнее забарахталась в одеяльце, смутно понимая, что сейчас придет помощь - и помощь пришла. Чьи-то огромные руки отдернули полог, и свет как стена обрушился на Марину, ослепил и обжег ее. Она закричала, и жизнь ее была - этот крик, потому что пути назад, в темноту, не было, не было и темноты - был свет и были теплые, мягкие руки, которые вырвали Марину из кроватки и держали ее среди света и цветных пятен, и был голос, тихий, знакомый и спокойный, голос не то говорил, не то пел. Эти руки и этот голос принадлежали бабке Бабченко.