Если он еще на ногах, улыбается, глядя вслед бесшабашному Фолимону, то благодаря ей, школе...
В полку его первым встретил приземистый механик-тяжеловес с баллоном, лежавшим на широком плече.
Сбросив увесистый баллон на землю и несколько выпятив тощий живот, он на штатский манер раскинул руки:
- Товарищ сержант!
- Здравия желаю, - не узнал Павел однополчанина.
- Сержант Гранищев! - громче прежнего восклицал тяжеловес, стискивая его руку своими задубевшими клешнями. - Сержант Гранищев, - повторял он на разные лады, рдея, как человек, не обманувшийся в своих ожиданиях. - Жив, Солдат!
Он и прозвище его знал...
- Кто еще пришел? - спрашивал летчик деловито, со сдержанностью, большей, чем была необходима, а про себя думал: "Память отшибло, что ли?" Сердечность механика его тронула.
- Все стоянки наши, - невпопад отвечал тяжеловес. - Истребителей не осталось, перебросили в колхоз Кирова... "Лимузин" один вкалывает, я на нем как раз, на "Лимузине", - "Лимузин" был такой же, как и "Черт полосатый", изношенной и живучей машиной.
- Никто не пришел? - повторил вопрос Гранищев.
- Я в лицо не всех знаю... Я в полк прибыл, когда вы улетели...
- Откуда же меня знаешь?
- Наслышан, - улыбнулся механик. - Рассказывали и описывали... Как вас увидел, сразу понял: сержант Гранищев!
К поселку МТФ Павел подходил затемно; плохо видя, он все узнавал и угадывал. Разрыхленная земля под ногами напоминала, как они здесь авралили, сжигая и зарывая в землю отравленные диверсантами продукты; обломок фанерного "зонта", "гриба", говорил об усилиях, предпринимавшихся, чтобы уберечь дежурных летчиков от солнцепека. "Загон", где в день прибытия на МТФ красовались пригнанные отовсюду "Р-зеты", "Р-5", "Чайки", пустовал: ни одного экземпляра допотопной техники не уцелело, все поглотила битва.
Высматривая окопчик, вытягивая в том направлении шею, Павел проходил мимо него, не останавливаясь, не сворачивая, торопливо пронося тайну, которую никто не знает, и горечь, в которой трудно было признаться даже себе... "Как он меня перед нею выставил!" - вдруг подумал он о Егошине, вспомнив свои ужасные посадки на глазах у Лены. И остановился. Не захотел идти дальше, встречаться с майором, давать ему объяснения... В отношениях Лены к нему, понял Павел, тоже присутствует Егошин. Сам о том не ведая, присутствует...
Расторопный лейтенант, адъютант эскадрильи, служивший летчикам-сержантом и за дядьку и за няньку, облобызал Павла, как родного, снял с себя двухлитровый немецкий термос (с водой по-прежнему было скверно): "Пей и мойся!" - "Я арбуза наелся..." - "Мойся!" Сам сливал ему из колпачка, выспрашивая подробности Обливской ("Ты первый пришел, данных в полку никаких... Будь другая цель, дивизия бы так, конечно, не трясла, а тут аэродром, сам понимаешь, каждая подробность на учете..."), перебивал себя новостями. Павел коротко рассказал о вылете, о бое с "мессером".
- Отоспишься - представишь рапорт, - наказал ему адъютант. - Все подробно.
- Витька Агеев живой?
- Дежурит!.. Мне помогает. Летать не дают: две недели плена...
- Меня теперь тоже зажмут?
- Но ты на нашем берегу упал? На левом?
- На левом...
- На оккупированной территории не был, другое дело.
- Агеев две недели по хуторам прятался, - возразил Гранищев. - Днем отсыпался, ночью шел.
- Ты с ним был? Видел? Вот в полку Клещева погиб сын Микояна... Вернее, сбили. Сбили, а падения летчика никто не видел. Никто ничего сказать не может... Может, и не сбили... может, он в плену сидит... Так что две недели Виктора Агеева без проверки оставлять нельзя! Помолчали.
- Кто продукты-то травил, узнали?
- Ищут. Он тогда еще летал.
- Да я не к тому... Я бы Виктора сейчас пустил. Пусть воюет.
- Не хотел бы я быть на его месте.
- Живой, значит, везучий. Свое возьмет. Когда проняла заволжские аэродромы лихорадка: "Немцы взяли Рынок!" - рассказывал лейтенант, задания на вылет то ставились, то отменялись, в полк примчался Раздаев, и под конец дня на КП лейтенант услышал радио, какого за всю войну ему слыхивать не приходилось: открытым текстом ставилась боевая задача дивизии. Командиру бомбардировочной дивизии предписывалось всеми силами ударить по Ерзовке - не по Рынку, по Ерзовке и по дороге от нее на юг, к Сталинграду, куда прорвались немецкие танки. "Всею наличностью, всею наличностью!" - взывал незнакомый, срывающийся голос, а командир бомбардировочной дивизии отвечал: "У меня в строю четыре, у меня в строю четыре..." Тут же раздался звонок от Хрюкина: "Поднять все на Ерзовку и по дороге от Ерзовки на юг, к Сталинграду, по танкам..." Хрюкин, хозяин воздушной армии, знал, куда кинуться, если нет бомберов. Знал, кто выручит, - Раздаев выручит, Егошин - штурмовики, своевременно здесь же, под Сталинградом, получившие ночную подготовку. Случайность, а может, и предвидел генерал такой вариант. Факт тот, что поднялись в сумерках, после отбоя, экипажи для ночных условий не готовые, чехлили моторы... Да, прорыв со стороны Рынка был смертелен для города, но и контрудара штурмовиков немецкие танкисты тоже не ждали. Вышли "ИЛ-вторые" в бой на ночь глядя, сработал полк Егошина против лавины, катившей на завод, внезапность сокрушал внезапностью. Лег костями "дед", школьный инструктор, два его собрата по училищу, сержанты, обученные "дедом",
- Дал я, между нами, Виктору Агееву совет... Знаешь какой? Выступи, говорю, на митинге, как лейтенант Кулев. Заверь командование: так, мол, и так, желаю бить ненавистных оккупантов... Кулев выступил, его тут же послали...
- Какой Кулев?
- Без тебя прибыл, штурман, лейтенант Кулев. По ошибке или как, не знаю: штурман, а попал в наш полк. Кантовался в штабе... Выступи, говорю, как Кулев, тебя сразу в боевой расчет поставят, пошлют на задание... Неловко, говорит Агеев. В грудь себя стукать не умею. Получается вроде как выставляюсь... Совесть моя чистая.
- Правильно считает.
- Ты говорливый стал, Паша... Донесение напишешь подробно, - повторил адъютант. - Мы тебе звездочку нарисуем. Как истребителю...
Звездочек тогда еще не рисовали.