Командир полка, не пошедший на задание, капитан Авдыш, переложивший вопреки общему ожиданию "ИЛ" вправо, - такая выстраивалась цепочка без начала и без конца...

...К поселку МТФ, к своему домику, Гранищев шел, опираясь на палку, страдая от пыли и пота, от своей ненужности, заброшенности.

Седенький с берданкой охранник бахчи, приглядевшись к нему в тени навеса, предложил: "Арбузиху бери, арбузиха слаще, воронье нынче сыто, на бахчу не зарится... Угощайся, женщины и арбуз хороши на вкус, а семечки в горстку собери да мне отдай, делянка сортная, на посев пойдут..." - "Когда сеять-то собираешься, дед?" - "Весной, когда же... К весне-то немца погоните?"

Камышинский арбуз от прикосновения ножа змеисто треснул. Разбитая губа мешала Павлу поглубже ухватить сахаристый, влажный ломоть, он забирал его и всасывал уголком непослушного рта, и вдруг - мотор, нежный рокот...

Родимый "М-11", еще вчера напевавший курсантам аэроклуба про тайны пятого океана и прочую дребедень, стеснил ему душу: самолет, как понял Гранищев, осторожно крался... Обычно летчики-связники выходили в сталинградскую степь затемно, на исходе ночи, когда горизонт затянут и мглист и плывут по земле туманы, помогая маленьким машинам скрываться в пестроте ландшафта. В дневную пору связисты не летали; приказ Хрюкина требовал доставлять донесения о ходе боевой работы "без ссылки на объективные причины, всеми доступными средствами", и оперативные сводки из строевых полков пересылались в штаб армии на боевых "ЯКах", "ИЛах", даже на "ПЕ-2"...

"Кукурузник", шелестевший над бахчой, имел, как видно, безотложное предписание: держась от белесой травы не выше, чем на метр, он рассекал ее и укладывал за хвостом темным пружинистым клином. Быстро мелькнувший профиль летчика чем-то напомнил ему Фолимона после госпиталя: бугристый шрам, оставленный сгоревшим на шее целлулоидным подворотничком, стянул кожу, изменил посадку головы, и он держал ее, наклоняя вперед, голос его сипел; говоря и глядя исподлобья, Фолимон помогал себе вращением крупных глаз... Его бы списали, если бы не упорство, с которым отстаивал Юрка свое право на кабину пилота; в конце концов он добился назначения в "королевскую авиацию", или, что то же самое, в "придворную эскадру", как называли летчики-связники небольшой отряд "ПО-2" при штабе армии.

Приспущенный, упрямый, беззащитный нос "кукурузника", пересекавшего бахчу, выражал надежду летчика пройти, несмотря на высокое солнце, рискованный маршрут. "Давай, милый, давай, - приговаривал Павел с арбузным ломтем в руках, не зная, Фолимон ли это. - Давай!" - вздохнул он глубоко, с хрипом, сдерживая подступившую к сердцу боль - сдают нервишки, - сострадая летчику, который, крадучись, дерзает засветло выполнить приказ, всем друзьям-истребителям, разбросанным войной, неукротимым, как сиплый, с пригнутой головой Фолимон... Он приналег на ломоть, сглатывая сочную сладость вместе с солоноватой горечью, спускавшейся по горлу... Хвостовой костыль "кукурузника" чертил землю, как зуб бороны, винт, замедляя обороты, делался зримым... самолет сел! "Сдурел парень, - подумал Павел. - Жить надоело..." Вместо того чтобы уматывать отсюда, пока цел, летчик, прогромыхивая крыльями, катил к арбузным грядкам.

Стражник, всполошившись, кинулся к нему, Гранищев, на ходу утираясь, направился следом.

- Летчикам гостинец, летчикам! - торопливо объяснил деду пассажир-лейтенант, открывая под арбузы пристежную крышку грузового гаргрота.

- Ты что?! - кричал Павел, узнавая шедшего ему навстречу Фолимона, как кричал на него однажды в стартовом наряде, когда курсант Фолин снес при рулежке ограничительный флажок; вдруг нашедшее воспоминание курсантских дней почему-то показалось Павлу веселым.

- Здравствуй, Солдат, - говорил Фолимон. - Разукрасили? Помяли? - У него был тон человека, которому дано судить несчастья других, что он и делал, поглядывая одновременно за своим пассажиром-лейтенантом, не терявшим на делянке времени даром.

- Зачем сел, балда? - скорее задорно, чем с укором отозвался Павел на выходку товарища.

- У него спроси (пассажир-лейтенант на полусогнутых сновал между бахчой и самолетом). Говорит: у бабы день рождения, женщине нужен подарок.

- Послал бы ты его вместе с подарком.

- Баба симпатичная...

- А "мессер" прищучит?

- С арбузами, без арбузов, какая разница. - Юрка незнакомо улыбнулся, засипел, должно быть, засмеялся. "В одну воронку снаряд два раза не попадает", - было в его

словах.

- Юра, я не спросил, тебя "мессер" снял? Или зенитка?

- Два "мессера". От одного ушел, другому подставился. Глупо подставился... Тебя?

- "Мессер"... Пес-рыцарь.

- Все они из псов...

- Наших кого-нибудь встретил?

- В Актюбинске, в госпитале... Меня из-под Москвы санпоездом аж в Актюбинск укатили... Кончай! - крикнул он лейтенанту.: - Перегрузишь, центровка нарушится!..

Лейтенант, стоя под моторной струёй, надувавшей его гимнастерку, как наволочку на воде, кивнул с готовностью, кинулся к грядке, взял в руки по арбузу, третий локтем закатил на подол гимнастерки, прихватил край гимнастерки зубами, понес...

- Три хороша зараз, - уважительно сказал Юрка. - Баба у него славная... О женщинах он говорил тем же тоном человека, всему знающего цену. - Честная баба.

Щелкнув замками гаргрота, лейтенант проворно полез в кабину. Волосы на его нестриженом затылке топорщились вверх.

И снова Павел строил цепочку, доискиваясь первопричин, мысли его от ЗАПа перебрасывались в летное училище, в десятилетку... Выпускной вечер, как он знал теперь из письма, справляли в субботу, 21 июня, полеты в тот день были во вторую смену, он пилотировал в "зоне", когда в актовом зале выпускники, вставши кругом, положив друг другу руки на плечи, отплясывали "молдаванеску", в уральской школе любили "молдаванеску"... Десятилетка, мечта матери, не сбылась, летное училище пройдено галопом... но десятый класс - пусть без аттестата, без выпускного бала - был, а только он, десятый класс, - не восьмой, не девятый - дает доподлинное ощущение школьной жизни. Без десятого класса и школа не школа. Это - лучшее, что он получил, что у него есть.