- Семь градусов влево, - сказал Кулев, прерывая воцарившееся в кабине молчание.

- Где идем? - спросил Дралкин, доворачивая.

- Минутку...

- Место дай, - летчик щурился, вглядываясь в левую от себя сторону. Место!

- Все разлилось, видишь...

- Вижу, места не знаю. - Светлые глаза под темными бровями настороженно мерцали.

- Потоп... Уцепиться не за что...

Собственно Дона, русла реки, осевой опоры маршрута, Кулев давно не различал и уже не пытался его выделить, понимая, что открывшаяся перед ним, сверкавшая на солнце и слепившая его акватория есть не что иное, как весенний Дон, преображенный разливом. Из этого он исходил, ведя расчеты, счислял путь. Что-то чрезмерное, не речное выступало в мощи талых вод. Их спокойствие деиствовало гнетуще. Ростов словно бы канул в пучину, ни одного дымка впереди. Опустился на дно, как град Китеж. Бред.

Если не бред, то где город?

- Семь градусов влево, - вякнул он, чтобы не молчать, продолжая рыскать. Не будь за хвостом "маленьких", встал бы в круг. Не веря в него, не признавая круг как способ восстановления ориентировки. Только бы оттянуть время.

"Своего места не знаю", - сказал себе Кулев, косясь на младшего лейтенанта. Летчик, которым он повелевал, безропотный Дралкин внушал ему страх...

"Сейчас, сейчас", - отдалял Кулев признание вслух, ожидая какого-то озарения, чуда на водах. Время неслось стремительно. "Места не знаю", подстегивал себя и медлил Кулев, поводя вокруг невидящими, ничего не узнающими глазами, ожидая и страшась Дралкина, его свирепого, как тогда, над немецким аэродромом, рыка: "Дай место!" Нет, подумал Кулев, он не рыка боится. Дралкин понял, раскусил его и заявит об этом прежде, чем штурман раскроет рот, скажет, как приговорит, шансов на спасение не оставит. В жизни мало кто понимал Степана Кулева. Что, впрочем, ему не вредило, он от этого не страдал. "Я пошел!" - объявил однажды Степан командиру, сидевшему, как Дралкин, рядом, чуть впереди, за штурвалом, и выбросился с парашютом; три или пять минут перед тем глотничал он, внушая летчику, что линия фронта пройдена, что внизу - наши, а летчик ему не верил, летчик его не понимал, тянул, тянул подбитую, терявшую управление "пешку", только бы застраховать себя от посадки на стороне врага, от плена: в ста метрах от земли, на глазах спускавшегося на парашюте Кулева, не совладал с машиной командир...

"Я пошел!" - готов был прокричать Кулев, пригвожденный к креслу надвигавшейся катастрофой, необходимостью иной отчаянной команды: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Предстать перед всеми в чем мать родила. Самому, по доброй воле, отречься от доверенной ему миссии лидера, передать колонну в другие руки... Легче Кулеву ринуться в омут головой, как на митинге в Сталинграде, когда с появлением в полку сбитого "мессерами" капитана Авдыша над штабником-самозванцем нависла угроза разоблачения, - легче Степану броситься в пекло, под пули, чем признаться в собственной несостоятельности, неправоте, заявить: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Поступить так значит потерять все, что набрал он за войну, прервать восхождение. Штурман эскадрильи - должность так себе, не ахти. Штурман эскадрильи - батрак, пашет от зари до зари, дотянуть ему до конца трудно. Штурман полка - вот должность. Вот кто сам себе хозяин. Поставил задачу, проверил готовность, провел разбор и пошел сражаться в городки... А кого ставят, кого выдвигают, если посмотреть?

Степан оглянулся.

Два истребителя слева верны себе: неразлучная, приросшая к лидеру, во всем ему послушная пара. Она Кулева не интересовала. За слепую верность плата одна - равнодушие. Еще на старте в Р. привлек Кулева "ЯК" в хвосте. Строптивый, в строю как бы автономный, на полпути притих, а теперь снова машет крылами... Собрал, сколотил троицу "ЯКов", куда-то их тянет.

Запрещая себе смотреть на бензочасы, не глядя в сторону Лены, Павел устремился за капитаном, сжигая последние литры, твердо зная истинный курс. Он обратит в свою веру, повернет на Ростов "маленьких", если его увидит, если его поймет, если за ним последует капитан. Он выходил на траверс Горова "ноздря в ноздрю", - но левее, много левее, начав загодя ему сигналить, раскачивать самолет, перекладывая его с крыла на крыло, бензин в баках, должно быть, плескался... Ему показалось, что Горов медленно - размышляя? - оборотил в его сторону голову. Дрогнул самолет Горова, и дрогнуло сердце Солдата: сбросил капитан, отвел от себя черные чары, прозрел...

Все, с чем вышел Павел в полет и что его покинуло, - свобода, уверенность в себе, - все вернулось к нему, и Лена, далекая, близкая Лена... Дрогнул "ЯК" капитана, приподнял короткое, в солнечных бликах крыло, пятна света сошли с него, оно потемнело... прикрылся? Отстранил от себя возможность иного, не лидером проложенного пути?

"Идя к цели дальше... остаются одни..." - вспомнил Павел. - Поразительной точности фраза! Сказано Егошиным на все времена: "Идя к цели дальше... остаются одни". Я иду к цели, я иду на Ростов, я не хочу оставаться один..."

- Лена! - крикнул Павел, выворачивая на живший в нем ростовский курс, расцвечивая небо веером трассирующих очередей, своей последней надеждой, может быть, барановский исцеляющий огонь привлечет ее и образумит!..

Минуту спустя Павел уже с трудом различал неизменившийся строй уходящих машин. Он их пересчитал: один "ПЕ-2", пять "ЯКов"...

"Собрав троицу... отдаляется... Уверенно отходит, - следил Кулев за находчивым "маленьким", не потерявшим на маршруте своего лица. - Уверенно!" признал он, видя в смелом отходе "ЯКов" призыв, не понимая его, не находя в себе сил на него отозваться, как не смог перед тем решиться на посадку в Р., чтобы обговорить сигналы. Вот он, особый случай, подоспел, ждать себя не заставил, изволь, объяснись с "ЯКами"! Все пустил мимо носа, только бы избежать Кашубы, не расхлебывать каши...

Самоотверженность побуждается долгом и любовью. Она может подспудно зреть, чтобы вспыхнуть в звездный час, даря радость безоглядного риска, личного мужества во имя добра, и сохранить в человеке человека. Суетность, своекорыстие подтачивают эту готовность, глушат, вытравляют, - что открывается так же внезапно, в судный час...