Из камина тем временем одни за другими появлялись чёрные цилиндры, плащи, мантии. Прислуга уже не стояла строем, а шевелилась, цилиндры летали из рук в руки и исчезали где-то, где, вероятно, была вешалка.

Дамы иногда задерживались внизу у зеркала, поворачиваясь и пальцами касаясь волос, потом вдевали рука в руку кавалера и легко начинали подниматься на лестницу.

– Почтенная и очень уважаемая особа, – пел Коровьев в ухо Маргарите и в то же время махая рукою графу Лейчестеру, пившему шампанское, – госпожа Тофана. {213}

Дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная поднималась по лестнице, опираясь на руку какого-то черненького человека небольшого роста.

Дама, по-видимому, любила зелёный цвет. На лбу у неё поблёскивали изумруды, на шее была зачем-то зелёная лента с бантом, и сумочка зелёная, и туфли из зелёного листа водяной лилии. Дама прихрамывала.

– Была чрезвычайно популярна, – рассказывал Коровьев, – среди очаровательных неаполитанок, а ранее – жительниц Палермо, и именно тех, которым надоели их мужья. Тофана продавала таким… Ведь может же в конце концов осточертеть муж?

– О, да, – смеясь ответила королева Маргарита.

– Продавала, – продолжал Коровьев, какую-то водичку в баночках, которая прямо чудесно помогала от всех болезней… Жена вливала эту водичку в суп, муж его съедал и чувствовал себя прекрасно, только вдруг начинал хотеть пить, затем жаловался на усталость, ложился в постель, и через два дня прекрасная неаполитанка была свободна, как ветер.

– До чего она вся зелёная! – шептала Маргарита, – и хромая. А зачем лента на шее? Блёклая шея?

– Прекрасная шея, – пел Коровьев, делая уже приветственные знаки спутнику Тофаны и улыбаясь во весь рот, – но у неё неприятности случились. Хромает потому, что на неё испанский сапог надевали, а узнав, что около пятисот неудачно выбранных мужей, попробовав её воды, покинули и Палермо, и Неаполь навсегда, сгоряча в тюрьме удавили, – я в восхищении! – завыл он.

– Госпожа Тофана! Бокал шампанского… – ласково говорила Маргарита, помогая хромой подняться с колена и в то же время всматриваясь в плаксиво улыбающегося её спутника.

– Королева! – тихо воскликнула Тофана.

– Как ваша нога? – участливо спрашивала Маргарита, восхищаясь своею властью легко говорить на всех языках мира, сама вслушиваясь в певучесть своей итальянской речи.

– О, добрейшая королева! Прекрасно! – искренне и благодарно глядя водяными зеленоватыми глазами в лицо Маргариты…

Молодой человек уже вкладывал в сухую ручку госпожи Тофаны бокал.

– Кто этот с нею? – торопливо справилась Маргарита, – с богомерзкой рожей? Муж?

– Не знаю я этого сукиного сына, – озабоченно шептал Коровьев, – кажется, какой-то неаполитанский аптекарь… У неё всегда была манера ронять себя и связываться со всякой сволочью. Ну, Азазелло пропустил… Всё в порядке… Он должен по должности знать всех.

– Как рады мы, граф! {214} – вскричал он по-французски и, пока очень беспокойный какой-то фрачник целовал колени Маргариты, говорил ей:

– Не правда ли, светлейшая королева, граф Алессандро Феникс очень, очень понравился Калиостро, – вдунул он в ухо Маргарите…

Поцелуи теперь шли один за другим…

– С этой чуть нежней, – одним дыханием проговорил Коровьев, – она мрачная. Неврастеничка. Обожает балы, носится с бредовой мыслью, что мессир её увидит, насчёт платка ему что-то хочет рассказать…

– Где? Где?

– Вон между двумя, – взглядом указывал Коровьев.

Маргарита поймала взглядом женщину лет двадцати, необыкновенную по красоте сложения, с дымными топазами на лбу и такими же дымными глазами.

– Какой платок? Не понимаю! – под рёв музыки, звон и начинающий уже нарастать гул голосов говорила Маргарита довольно громко.

– Камеристка к ней приставлена, – пояснял Коровьев, в то же время пожимая руки какому-то арабу, – и тридцать лет кладёт ей на ночь на столик носовой платок с каёмочкой… Как проснётся она, платок тут. Она сжигала его в печке, топила в реке, но ничего не помогает.

– Какой платок?

– С синей каёмочкой. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин её как-то завёл в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика. И унесла его в лес, и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в земле. На суде плакала, говорила, что кормить нечем ребёнка. Ничего не понимает.

– А хозяин кафе где? – каким-то странным голосом спросила Маргарита. – Где хозяин?

– Ваше величество, – заскрипел снизу кот, – позвольте вас спросить, при чём же здесь хозяин? Он платка младенцу не совал в рот!

Маргарита вдруг скрутила острыми когтями ухо Бегемота в трубку и зашептала, в то же время улыбаясь кому-то:

– Если ты, сволочь, ещё раз это скажешь…

Бегемот как-то не по-бальному пискнул и захрипел:

– Ваше… ухо вспухнет… зачем портить бал?.. я говорил юридически… с юридической точки… Молчу, молчу! Как рыба молчу!

Маргарита выпустила ухо кота и глянула сверху вниз. Мрачные глаза взмолились ей, но рот шептал по-немецки:

– Я счастлива, королева, быть приглашённой на великий бал полнолуния или ста королей…

– А я, – отвечала по-немецки Маргарита, – рада вас видеть… Очень рада… Любите ли вы шампанское?

– Что вы делаете, королева?! – на ухо беззвучно взревел Коровьев, – затор получится!

– Я люблю, – моляще говорила женщина.

– Так вот вы…

– Фрида {215}, Фрида, Фрида, – жадно глядя на Маргариту, шептала женщина, – меня зовут Фрида, о, королева!

– Так вот, напейтесь сегодня пьяной, Фрида, – сказала Маргарита, – и ни о чём не думайте!

Фрида, казалось, хотела войти в глаза Маргарите, тянулась к ней, но кот уже помогал ей подняться и увлекал в сторону.

Затор действительно мог получиться. Теперь уже на каждой ступеньке было по двое человек. Снизу из бездны на Маргариту по склону, как будто штурмуя гору, подымался народ.

Из швейцарской снизу уже послышалось жужжанье голосов. Прислуги там прибавилось… Там была толчея.

Маргарита теперь уже не имела времени для того, чтобы произносить что-либо, кроме слов:

– Я рада вас видеть…

– Герцог! – подсказывал Коровьев и пел теперь за двух на всех языках.

Голые женские тела, вкраплённые меж фрачных мужчин, подвигались снизу как стеной. Шли смуглые и белотелые, и цвета кофейного зёрна, и вовсе чёрные и сверкающие, как будто смазанные маслом. В волосах рыжих, чёрных, каштановых, светлых как лён в ливне света играли снопами, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин, брызгали светом с грудей бриллиантовые капли запонок.

Маргарита теперь ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперёд руку для поцелуя, лицо её стянуло в вечную улыбающуюся маску привета.

– Но разнообразьте глаза… глаза, – теперь уже в громе музыки и жужжанье и с лестницы и сзади, в рёве труб и грохоте, не стесняясь, говорил Коровьев, – ничего не говорите, не поспеете, только делайте вид, что каждого знаете… Я восхищён! Маркиза де Бренвиллье… Отравила отца, двух братьев и двух сестёр и завладела наследством… Господин де Годен {216}, вас ли мы видим? В карты играют в том зале, через площадку… Госпожа Минкина {217}, ах, хороша! Не правда ли, королева, она красива… Излишне нервна… зачем же было жечь лицо горничной щипцами и вырывать мясо… Впрочем… Настасья Фёдоровна! Бокал шампанского… Маленькая пауза… Пауза… Ему несколько слов… Что-нибудь о его чудесах на…

– Кто? Кто?

– Паганини… играет сегодня у нас…

Горящие, как угольки, глаза, изжёванное страстью лицо склонилось перед Маргаритой…

– Я счастлива услышать дивные звуки…