– Нет, мало, мало, – зашептал Коровьев, – что вы, он не будет спать всю ночь! Крикните ему что-нибудь приятное! Например: «Приветствую вас, король вальсов!»

Маргарита крикнула и подивилась, что голос её, полный как колокол, был услышан сквозь вой оркестра.

Человек от счастья вздрогнул, руку прижал к крахмальной груди.

– Мало, мало, – шептал Коровьев, глядите на первые скрипки и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали отдельно… Так, так… Вьётан за первым пультом! {209} Рядом с ним Шпор, Массар, Оль-Булль! Крейцер, Виотти, вот хорошо! Дальше! Дальше! Спешите!

– Кто дирижёр? – на лету спросила Маргарита.

– Иоганн Штраус! {210} – ответил кот, – и пусть меня повесят сегодня вечером, если где-нибудь ещё есть такой оркестр. А приглашал я!

В следующем зале не было видно колонн. Их закрывала стена из роз, красных, как венозная кровь, розовых, молочно-белых, возникшая по левую руку, а по правую – стена японских махровых камелий.

Между стенами уже били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трёх бассейнах, из которых первый был прозрачный фиолетовый, второй – рубиново-красный, третий – хрустальный.

В этом зале метались негры в алых повязках, серебряными черпаками наливая из бассейнов опаловые чаши.

Хрустальные столики были завалены зёрнами жареного миндаля.

В розовой стене был пролом, и там на эстраде метался человек во фраке с ласточкиным хвостом. Перед ним гремел, квакал, трещал джаз. Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижёр их согнулся вдвое, так что руками коснулся эстрады, затем выпрямился и, наливаясь кровью, пронзительно прокричал:

– Аллилуйя!

После чего музыканты ударили сильнее, а дирижёр хлопнул себя по коленам раз, потом – два, потом сорвал тарелку у крайнего музыканта, ударил ею по колонне. В спину тёк страшной мощной рекой под ударами бесчисленных смычков полонез, а этот джаз уже врезался в него сбоку, и в ушах бурлила какофония.

– Кивок и дальше! – крикнул Коровьев. Откуда-то грянули развязные гармоники и «светит месяцем» залихватским страшным залили джаз.

Улетая, Маргарита, оглянувшись, видела только, что виртуоз джазбандист, борясь с полонезом и «светит месяцем», бьёт по головам тарелкой джазбандистов и те, приседая в комическом ужасе, дуют в свои дудки.

Вылетели, наконец, на площадку и остановились. Маргарита увидела себя над лестницей, крытой красным ковром. Внизу она видела, как бы держа перед глазами бинокль обратным способом, швейцарскую тёмного дуба с двумя каминами: маленьким, в котором был огонь, и громадным, в тёмную холодную пасть которого мог легко въехать пятитонный грузовик. Раззолоченная прислуга строем человек в тридцать стояла лицом к холодному отверстию, не спуская с него глаз. Лестница пылала белым заревом, потому что на стене по счёту ступенек висели налитые электрическим светом виноградные гроздья.

Маргарита чувствовала, что её глушит новая какая-то музыка, но уже не пропавший где-то в тылу «светит месяц», а другая – медная, мощная.

Маргариту устанавливали на место. Под рукой левой у неё оказалась срезанная аметистовая колонка.

– Руку можно положить будет, если очень станет трудно, – шептал Коровьев.

Кто-то чернокожий, нырнув под ноги, подложил мягкую скамеечку, и на неё Маргарита, повинуясь чьим-то рукам, поставила правую ногу, немного согнув её в колене.

Кто-то поправил сзади волосы на затылке. Маргарита, встав, огляделась. Коровьев и Азазелло стояли возле неё в парадных позах, в одной линии с ними выстроились два молодых человека, смутно чем-то напоминавших Абадонну, тоже с затенёнными глазами. Сзади били и шипели струи; покосившись, Маргарита увидела, что и там шампанский буфет. Из бледно-розовой стены шампанское лилось по трём трубкам в ледяной бассейн. Шеренга негров уже стояла с подносами с плоскими, широкими, покрытыми инеем чашами. Двое держали на подносах горки миндалю.

Музыка обрушивалась сверху и сбоку из зала, освещённого интимно; там горели лампы настольные, прикрытые цветным шёлком. Трубы доносились с хор.

Осмотревшись, Маргарита почувствовала тёплое и мохнатое у левой ноги. Это был Бегемот. Он волновался и в нетерпении потирал лапы.

– Ой, ой, – восторженно говорил Бегемот, – ой, сейчас, сейчас. Как ударит и пойдёт!

– Да уж ударит, – бормотал Коровьев, так же как и все глядя вниз, – я предпочёл бы рубить дрова… По-моему, это легче.

– Я предпочёл бы, – с жаром отвечал кот, – служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этого нет работы на свете!

Волнение кота заразило и Маргариту, и она шепнула Коровьеву:

– Но ведь никого нет, а музыка гремит…

Коровьев усмехнулся и тихо ответил:

– Ну, за народом дело не станет…

– Музыка гремит, – почтительно сказал кот, обращая к Маргарите сверкающие усы, – я извиняюсь, правильно. Ничего не может быть хуже, чем когда гость мыкается, не зная точно, что делать, куда идти и зачем, и сморкается. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева!

– Первым приехавшим очень трудно, – объяснял Коровьев.

– Пилят очень после бала мужей. «Зачем спешили?.. Видишь, никого нету! Это унизительно…» – писклявым голосом изображал пилящих жён неугомонный кот, и вдруг остановился, и переменил интонации: – Раз, два… десять секунд до полночи! Смотрите, что сейчас будет!

Но десять секунд пробежали, и ничего ровно не произошло. Маргарита, капризно оттопырив губу, презрительно щипнула за ухо кота, но тот мигнул и ответил:

– Ничего, ничего, ничего. Ещё запроситесь отсюда с поста!

И ещё десять секунд протащились медленно, как будто муха тащилась по блюдечку с вареньем.

И вдруг золотая прислуга внизу шевельнулась и устремилась к камину, и из него выскочила женская фигура в чёрной мантии, а за нею мужчина в цилиндре и чёрном плаще. Мантия улетела куда-то в руки лакеев, мужчина сбросил на руки им свой плащ, и пара – нагая женщина в чёрных туфельках, чёрных по локоть перчатках, с чёрными перьями в причёске, с чёрной сумочкой на руке, и мужчина во фраке – стали подниматься по лестнице.

– Первый! – восторженно шепнул кот.

– Господин Жак Ле-Кёр с супругой {211}, – сквозь зубы у уха Маргариты зашептал Коровьев, – интереснейший и милейший человек, убеждённый фальшивомонетчик, государственный изменник и недурной алхимик. В 1450 году прославился тем, что ухитрился отравить королевскую любовницу.

– Мы так хохотали, когда узнали, – шепнул кот, и вдруг взвыл: – Аншантэ!

Ле-Кёр с женой были уже вверху, когда из камина внизу появились две фигуры в плащах, а следом за ними – третья.

Жена Ле-Кёра оказалась перед Маргаритой, и та улыбнулась ей ясно и широко, что самой ей стало приятно.

Госпожа Ле-Кёр согнула колени, наклонилась и поцеловала колено Маргариты холодными губами.

– Вотр мажесте, – пробормотала госпожа Ле-Кёр…

– Вотр мажесте, – повторил Ле-Кёр, и опять холодное прикосновение губ к колену поразило Маргариту…

– Вотр мажесте, жэ лоннёр… – воскликнул Коровьев и, даже не сочтя нужным продолжать, затрещал, – эн верри…

– Милль мерси! – крикнул в ответ Ле-Кёр…

– Аншантэ! – воскликнул Азазелло. Молодые люди уже теснили мадам Ле-Кёр к подносу с шампанским, и Коровьев уже шептал:

– Граф Роберт Лейчестер… {212} По-прежнему интересен… Здесь история несколько иная. Этот был сам любовником королевы, но не французской, а английской, и отравил свою жену.

– Граф! Мы рады! – вскричал Коровьев. Красавец блондин в изумительном по покрою фраке уже целовал колено.

– Я в восхищении! – заговорила Маргарита.

– Я в восхищении! – орал кот, варварски выговаривая по-английски.

– Бокал шампанского, – шептали траурные молодые люди, – мы рады… Графа давно не видно…