– Одну минуту прошу обождать, королева, – тихо сказал Коровьев и ушёл в дверь…

От стены отлепилась тотчас тёмная фигура и преградила путь Маргарите. Когда она мелькнула в освещённой полосе, Маргарита разобрала только одно, что это мужчина с белой грудью, то есть тоже во фраке, как и Коровьев, что он худ, как лезвие ножа, чёрен, как чёрный гроб, необыкновенно траурен.

Отделившийся всмотрелся в Маргариту странными, пустыми глазами, но тотчас отступил почтительно и шепнул глухо:

– Одну минуту! – и слился опять со стеной. Тотчас вышел Коровьев и заулыбался в широкой полосе уже настежь открытой двери.

– Мессир извиняется, что примет вас без церемонии в спальне, – медово говорил Коровьев и тихо, тихо добавил: – Подождите, пока он заговорит с вами сам… – [затем] громко: – Мессир кончает шахматную партию…

Маргарита вошла, неслышно стуча зубами. Её бил озноб.

В небольшой комнате стояла широкая дубовая кровать со смятыми и скомканными грязными простынями и подушками. Перед кроватью дубовый же на резных ножках стол с шахматной доской и фигурками. Скамеечка у постели на коврике. В тускло поблёскивающем канделябре, в гнёздах его в виде птичьих лап, горели, оплывая, толстые восковые свечи.

Другой канделябр, в котором свечи были вложены в раскрытые пасти золотых змеиных голов, горел на столике под тяжёлой занавеской. Тени играли на стенах, перекрещивались на полу. В комнате пахло серой и смолой.

Среди присутствующих Маргарита узнала одного знакомого – это был Азазелло, так же, как и Коровьев, уже одетый во фрак и стоящий у спинки кровати. Увидев Маргариту, он поклонился ей, показав в улыбке клыки.

Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала почтенного буфетчика Варьете, сидела на коврике на полу у кровати, возясь с каким-то месивом в кастрюльке, из которой валил серный пар.

Кроме этих был ещё в комнате, сидящий спиной к Маргарите, громаднейший чёрный котище, держащий в правой лапе шахматного коня.

Гелла приподнялась и поклонилась Маргарите. То же сделал и кот. Он шаркнул лапой и уронил коня и полез под кровать его искать.

Замирая от страху, всё это Маргарита разглядела в колышущихся тенях кое-как. Взор её притягивала постель, на которой, что было несомненно, сидел Воланд.

Два глаза упёрлись Маргарите в лицо. Правый, с золотою искрой на дне, сверлящий до дна души, и левый, пустой и чёрный, вроде как вход, узкое игольное ухо в царство теней и тьмы.

Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол оттянут книзу, брови чёрные острые на разной высоте, высокий облысевший лоб изрезан морщинами параллельными бровям, кожа лица тёмная, как будто сожжённая загаром.

Воланд сидел, раскинувшись на постели в одной ночной рубашке, грязной {199} и на плече заштопанной. Одну ногу он поджал под себя, другую вытянул. Колено этой тёмной ноги и натирала какой-то дымящейся мазью Гелла.

Ещё разглядела Маргарита на раскрытой безволосой груди тёмного камня искусно вырезанного жука на золотой цепочке и с какими-то письменами на спинке. {200}

Несколько секунд продолжалось молчание. «Он экзаменует меня…» – подумала Маргарита и усилием воли постаралась сдержать дрожь в ногах.

Наконец Воланд заговорил, улыбнувшись, отчего глаз его как бы вспыхнул.

– Приветствую вас, светлая королева, и прошу меня извинить.

Голос Воланда был так низок, что на некоторых слогах давал оттяжку в хрип.

Он взял с простыни длинную шпагу, погремел ею под кроватью и сказал:

– Вылезай. Партия отменяется… Прибыла дорогая гостья.

– Ни в каком слу… – тревожно свистнул суфлерски над ухом Коровьев.

– Ни в каком случае… – сказала Маргарита.

– Мессир! Мессир! – дохнул Коровьев в ухо.

– Ни в каком случае, мессир! – ясным, но тихим голосом ответила Маргарита и, улыбнувшись, добавила: – Я умоляю вас не прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы бешеные деньги заплатили бы за то, чтобы её напечатать у себя.

Азазелло тихо, но восторженно крякнул. Воланд поглядел внимательно на Маргариту и затем сказал как бы про себя:

– Кровь! Кровь всегда скажется…

Он протянул руку, Маргарита подошла. Тогда Воланд наложил ей горячую как огонь руку на плечо, дёрнул Маргариту к себе и с размаху посадил на кровать рядом с собой.

– Если вы так очаровательно любезны, – заговорил он, – а я другого ничего и не ожидал, так будем же без церемонии. Простота наш девиз! Простота!

– Великий девиз, мессир, – чувствуя себя просто и спокойно, ничуть не дрожа больше, ответила Маргарита.

– Именно, – подтвердил Воланд и закричал, наклоняясь к краю кровати и шевеля шпагой под нею: – Долго будет продолжаться этот балаган под кроватью? Вылезай, окаянный Ганс! {201}

– Коня не могу найти, – задушенным и фальшивым голосом отозвался из-под кровати кот, – вместо него какая-то лягушка попадается.

– Не воображаешь ли ты, что находишься на ярмарочной площади? – притворяясь суровым, спрашивал Воланд. – Никакой лягушки не было под кроватью! Оставь эти дешёвые фокусы для Варьете! Если ты сейчас же не появишься, мы будем считать, что ты сдался.

– Ни за что, мессир! – заорал кот и в ту же секунду вылез из-под кровати, держа коня в лапе.

– Рекомендую вам… – начал было Воланд и сам себя перебил, делая опять-таки вид, что возмущён. – Нет, я видеть не могу этого шута горохового!

Стоящий на задних лапах кот, выпачканный в пыли, раскланивался перед Маргаритой.

Все присутствующие заулыбались, а Гелла засмеялась, продолжая растирать колено Воланда.

На шее у кота был надет белый фрачный галстук бантиком, а на груди висел на ремешке перламутровый дамский бинокль. Кроме того, усы кота были вызолочены.

– Ну что это такое! – восклицал Воланд. – Зачем ты позолотил усы и на кой чёрт тебе галстук, если на тебе нет штанов?

– Штаны коту не полагаются, мессир, – с большим достоинством отвечал кот, – уж не скажете ли вы, чтобы я надел и сапоги? Но видели ли вы когда-либо кого-нибудь на балу без галстука? Я не намерен быть в комическом положении и рисковать тем, что меня вытолкают в шею. Каждый украшает себя чем может. Считайте, что сказанное относится и к биноклю, мессир!

– Но усы?!

– Не понимаю, – сухо возражал кот, – почему, бреясь сегодня, Азазелло и Коровьев могли посыпать себя белой пудрой и чем она лучше золотой? Я напудрил усы, вот и всё! Другой разговор, если бы я побрился! Тут я понимаю. Бритый кот – это безобразие, тысячу раз подтверждаю это. Но вообще, – тут голос кота дрогнул, – по тем придиркам, которые применяют ко мне, я вижу, что передо мною стоит серьёзная проблема – быть ли мне вообще на балу? Что скажете вы мне на это, мессир? А?

И кот от обиды так раздулся, что, казалось, он лопнет сию секунду.

– Ах, мошенник, мошенник, – качая головою, говорил Воланд, – каждый раз, как партия его в безнадёжном положении, он начинает заговаривать зубы, как самый последний шарлатан на мосту, оттягивая момент поражения. Садись и прекрати эту словесную пачкотню!

– Я сяду, – ответил кот, садясь, – но возражу относительно последнего. Речи мои представляют отнюдь не пачкотню, как вы изволили выразиться, а великолепную вереницу прочно упакованных силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст Эмпирик, Мартиан Капелла {202}, а то, чего доброго, и сам Аристотель!

– Прекрати словесную окрошку, повторяю, – сказал Воланд, – шах королю!

– Пожалуйста, пожалуйста, – отозвался кот и стал в бинокль смотреть на доску.

– Итак, – обратился к Маргарите Воланд, – рекомендую вам, госпожа, мою свиту. Этот, валяющий дурака с биноклем, кот Бегемот. С Азазелло вы уже знакомы, с Коровьевым также. Мой первый церемониймейстер. Ну, «Коровьев» – это не что иное, как псевдоним, вы сами понимаете. Горничную мою Геллу весьма рекомендую. Расторопна, понятлива. Нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать…