…голову ему пришлось пришивать. – В следующей рукописной редакции:

– Да, изволите ли видеть, – охотно пояснил гнусавящий рыжий сосед, – голову у покойника сегодня утром стащили из гроба в грибоедовском зале.

– Как же это может быть? – невольно спросила Маргарита, вспомнив в то же время шептание в троллейбусе.

– Чёрт его знает! – развязно ответил рыжий, – Бегемота бы спросить надо об этом. Всё было в полном порядке. Утром сегодня подвалили ещё венков. Ну стали их перекладывать, устанавливать как покрасивее, – глядят – шея есть, в чёрном платке, а голова исчезла! То есть вы не можете себе представить, что получилось. Буквально все остолбенели. И главное, ничего понять нельзя! Кому нужна голова? Да и кто и как её мог вытащить из гроба, пришита она была хорошо. И такое гадкое, скандальное положение… Кругом одни литераторы…

– Почему литераторы? – спросила Маргарита, и глаза её загорелись, – позвольте. Позвольте… Это который под трамвай попал?

– Он, он, – ласково улыбнувшись, подтвердил неизвестный.

– Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? – спросила Маргарита, привстав и оскалившись.

– Как же, как же.

Маргарита, не заметив, что упал на землю и второй букетик, стояла и не спускала глаз с процессии, которая в это время колыхнулась и тронулась.

– Скажите, – наконец выговорила она сквозь зубы, – вы их, по-видимому, знаете, нет ли среди них Латунского, критика?

– Будьте любезны, – охотно отозвался сосед и привстал, – вон он, с краю… в четвёртом ряду, с этим длинным как жердь, рядом… Вон он!

– Блондин? – глухо спросила Маргарита.

– Пепельного цвета… видите, глаза вознёс к небу…

– На патера похож?

– Вот, вот…

– Ага, ага, – ответила Маргарита и перевела дыхание, – а Аримана не видите?

– Ариман с другой стороны… вон мелькает лысина., кругленькая лысина…

– Плохо видно, – шепнула Маргарита, поднимаясь на цыпочки, и ещё спросила: – Ещё двое меня интересуют… Где Мстислав Лавровский?

– Лавровского вы сейчас увидите, он в машине едет сзади… Вот пройдут пешие…

– Скажите, хотя, впрочем, это вы наверное не знаете… Кто подписывается – «З.М.»?

– Чего ж тут не знать! Зиновий Мышьяк. Он, и никто иной.

– Так, – сказала Маргарита, – так…

За пешими потянулся ряд машин. Среди них было несколько пустых таксомоторов с поваленными набок флажками на счётчиках, один открытый «линкольн», в котором сидел в одиночестве плотный, плечистый мужчина в гимнастёрке.

– Это Поплавский, который теперь будет секретарём вместо покойника, – объяснил рыжий, указывая рукою на «линкольн», – он старается сделать непромокаемое лицо, но сами понимаете… его положение с этой головой… А! – вскричал рыжий, – вон, вон, видите… Вон Лавровский!

Маргарита напряглась, в медленно движущемся стекле мелькнуло широкое лицо и белый китель. Но машина прошла, а затем наступил и конец процессии, и не было уже слышно буханья турецкого барабана.

Маргарита подняла фиалки и села на скамейку.

– А вы, как я вижу, не любите этих четырех до ужаса, – сообщил, улыбаясь, разговорчивый сосед.

Маргарита на это ничего не ответила, лишь скользнула взглядом по своему вульгарно и цветисто одетому соседу. Но глаза её как будто бы выцвели на время, и в лице она изменилась.

– Да-с, – продолжал занимать беседой Маргариту Николаевну гражданин в котелке, – возни с покойником не оберёшься. Сейчас, значит, повезли его в крематорий. Там Поплавскому речь говорить. А какую он речь скажет, предоставляю вам судить, после этой истерики с головой, когда у него в голове всё вверх тормашками. А потом с урной на кладбище… Там опять речь… И вообще я многого не понимаю… Зачем, к примеру, гиацинты? В чём дело? Почему? Почему понаставили в машину эти вазоны? С таким же успехом клубнику можно было бы положить или ещё что-нибудь… Наивно всё это как-то, Маргарита Николаевна!

Маргарита вздрогнула, повернулась».

«Глаза умные, рыжих люблю»… – В следующей рукописной редакции: «Совершенно разбойничья рожа, – подумала Маргарита, вглядываясь в неизвестного и убеждаясь, что он, в довершение всего, и веснушками утыкан, и глаз у него правый не то с бельмом, не то вообще какой-то испорченный глаз».

Губная помада и крем

С наступлением весны по вечерам… – В следующей рукописной редакции:

«Вечер настал не жаркий, не душный, а редкий для Москвы – настоящий весенний, волнующий вечер.

Луна висела в чистом небе полная, разрисованная таинственным рисунком, и настолько залила сад, в котором был особняк, что отчётливо были видны кирпичики дорожки, ведущей к воротам. Липы, клёны, акации разрисовали землю сложными переплётами пятен. Загадочные тени чередовались с полями зелёного света, разбросанными под деревьями.

Трёхстворчатое окно в фанере, открытое и задёрнутое шторой, светилось бешеным электрическим светом.

В комнате Маргариты Николаевны горели все лампы, какие только можно было зажечь. Под потолком люстры, на трюмо у зеркального триптиха два трёхсвечия, два кенкета по бокам шкафа, ночная лампочка на столике у кровати…»

…Маргарита покинула Арбат и повернула в Плотников переулок. Здесь… – В этом месте вырвано пять листов (десять страниц) с текстом. Очевидно, это было сделано Булгаковым по причине слишком откровенных и активных действий Маргариты по отношению к врагам своего возлюбленного. Но и в следующей рукописной редакции полёт Маргариты над Арбатом описан весьма откровенно, с прозрачными намёками на преследователей мастера. Поэтому при подготовке окончательного варианта текста автор внёс в него существенные изменения, сгладив многие острые углы. Мы же этот значительный неопубликованный кусок текста из второй рукописной редакции включили в «Приложения» (см. главу «Полёт» [>>>]), тем самым восполнив уничтоженный автором фрагмент из первой рукописной редакции.

Шабаш

Отвратительный климат в вашем городе… – Булгаков и в этом эпизоде остаётся верен себе, обыгрывая одну из частых тем бесед в семье и в кругу друзей. Это – московский климат. За многие годы пребывания в Москве он так и не смог привыкнуть к нему. Осень и зима 1933 года была особенно неприятной, к тому же Булгаков часто болел. Приведём несколько записей в дневнике Елены Сергеевны за то время, когда Булгаков работал над главой «Шабаш»: 8 ноября: «…Холодно… Вьюга». 17 ноября: «Мороз. С трудом уговорили шофёра подвезти…» 4 декабря: «У Миши внезапная боль в груди…» 7 декабря: «Вечером у нас доктор… Нашёл у М.А. сильнейшее переутомление». 12 декабря: «Днём попытались с Мишей выйти на лыжах. Прошли поперёк пруда у Ново-Девичьего и вернулись – дикий ледяной ветер». 15 декабря: «Большой мороз. Но пошла. проводила М.А. в Театр…» А в письме к В.В. Вересаеву 6 марта 1934 года Булгаков жаловался: «Господи! Хоть бы скорее весна. О, какая длинная, утомительная была эта зима… Устал, устал я».