Однако голос Бренны мягкий и успокаивающий.

– Ты заставляешь маленьких детей верить, что в жизни есть что-то большее, чем все то дерьмо, которое им досталось. Это что-то значит. Это... ну, это героизм.

– Я не герой, Бренна.

– Может, и нет, – она пожимает плечами. – Но для них ты герой.

– Мой персонаж – да.

Я ничей герой. Я – придурок из Шугарлоуф. Я не сделал ничего, кроме того, что получил роль всей жизни. Я не был ни хорошим братом, ни дядей, ни другом, и, черт возьми, я был дерьмовым сыном. Я – это дым и зеркала, а стекло всегда бьется. Я – парень, который изо всех сил борется с желанием заключить эту великолепную женщину в объятия и показать ей, насколько разрушительным он, может быть, для окружающих его людей.

– Если ты думаешь, что твое присутствие здесь сегодня не было эпическим для каждого ребенка в этом зале, то я не знаю, что является таковым.

Я знаю. Я провожу рукой по волосам и поворачиваюсь к ней спиной.

– Люк был героем. Он сражался и умер за эту страну. А я ничего такого не делаю. Поверь мне, та история о моем отце… Это была лишь малая часть.

– У всех нас есть прошлое, Джейкоб. Каждый из нас совершал ошибки, но важно то, что мы делаем сейчас. Люк не был святым. Поверь мне.

Люк был хорошим парнем. Он не был человеком, который бы мечтал о вдове, потерявшей все.

– Может, и так, но он точно был не из преисподней.

– Конечно, может быть, Люк и был героем, в своем роде. Он сражался за эту страну и погиб во время обычного полета. Механическая поломка, которая стоила ему всего. Нам легко думать, что то, что мы делаем, не имеет значения, но это так.

– Я думал, он погиб за границей? – спрашиваю я.

– Нет, я слышала это несколько раз за время пребывания здесь. Он был дома. Он должен был быть дома в тот день и вышел на работу. В этом не было ничего героического. Посмотри на меня, я школьный психолог. Что, черт возьми, делает меня особенной? Ничего. Разве что для того ребенка, который зайдет ко мне в кабинет в самый тяжелый момент, и я дам ему что-то, за что можно ухватиться, я могу стать всем. Герои не носят плащи и не спасают мир, они поступают правильно. Герои не определяют свои моменты, это делают люди, которых они спасают.

Я чувствую ее позади себя, она близко, ее слова проникают внутрь меня, вытаскивая на поверхность сломанного человека, которого я похоронил. Я не могу развернуться, пока не смогу вытеснить эти слова из своей головы. Но потом... Я чувствую ее руку. Ее мягкое прикосновение к моей спине, переходящее на плечо. Я зажмуриваюсь, не позволяя ощущениям вызвать реакцию.

– Джейкоб, – ее мягкий голос побуждает меня повернуться, – что ты делаешь...

Я не могу сдержаться. Я поворачиваюсь к ней лицом. Ее глаза мягкие, длинные ресницы обрамляют самые голубые глаза, которые я когда-либо видел. Мы не говорим. Ни один из нас не двигается. Мы просто стоим, как будто разыгрываем сцену по сценарию. И Боже, как же я хочу ее. Ее губы приоткрываются, из них вырываются маленькие глотки воздуха, и я чувствую напряжение. Я могу поцеловать ее. В ее глазах я вижу желание. Грудь Бренны поднимается и опускается, а затем она глубоко сглатывает. Не знаю, хотел ли я когда-нибудь чего-нибудь так сильно, как хочу ее сейчас, но я не могу просто действовать. Я слышу предупреждения брата в своей голове так же отчетливо, как и вижу ее колебания. Я помню, как она отстранялась от меня той ночью, как я застыл в нерешительности.

– Я хочу поцеловать тебя, – признаюсь я, желая, чтобы она знала, что ничего не перепутала.

Ее дыхание учащается.

– Я так чертовски сильно хочу прижаться своими губами к твоим.

– Я хочу...

– Чего ты хочешь, Бренна?

Она придвигается ближе. Я чувствую, как ее грудь касается моей.

– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал, но...

Отчаянная часть меня хочет протянуть руку, схватить ее и целовать до потери сознания, но я знаю, что это было бы неправильно. Медленно я поднимаю руку и слегка сжимаю пальцами ее запястье. Пульс учащен, и я сдерживаю улыбку. Я касаюсь кожи на ее руке, двигаясь в темпе, который должен привести меня к святости. Когда я добираюсь до ее шеи, мой большой палец касается ее щеки, и она наклоняется навстречу моим прикосновениям.

– Но что?

Она не отвечает, и я провожу другой рукой по ее спине, и ее руки ложатся мне на грудь. Она не готова. Она не может этого сделать. Она слишком много потеряла, а я веду себя как эгоистичный мудак.

– Ты чувствуешь это? – спрашиваю я, когда ее ладонь ложится на мое сердцебиение.

Она кивает.

– Ты заставляешь меня чувствовать это. Просто быть рядом с тобой... ты так чертовски красива. Такая умная. Такая храбрая. Я знаю, что я ублюдок, раз даже думаю о том, чтобы поцеловать тебя, но я совру, если скажу, что не хочу.

Ее подбородок слегка опускается, и я, рискнув, нежно прижимаюсь губами к ее лбу.

– И ты заставляешь меня чувствовать гораздо больше, чем я готова чувствовать. Я не могу...

Я откидываюсь назад и рукой наклоняю ее подбородок, чтобы она посмотрела на меня. Как только ее ресницы поднимаются, и эти голубые глаза встречаются с моими, я понимаю, что сейчас не время.

– Я не должен давить на тебя.

– Ты и не давишь.

Да.

Я опускаю руки, потому что если я продолжу прикасаться к ней вот так, то поцелую ее, а это будет чертовски неправильно.

Она делает шаг назад в то же время, что и я.

– Я должен идти.

Рука Бренны лежит на ее груди, и она качает головой.

– Хорошо.

– Я вернусь на следующей неделе на прослушивание.

И я выхожу из комнаты, пока не натворил какую-нибудь чертову глупость.