Внимание - это, по сути, совершенно уникальный вид стоимости, исторически возникший феномен, появившийся из-за острой нехватки обзора в информационном обществе. И оно действует де-факто без связи с какой-либо формой капитала. Движущей силой аттенционистского общества, что неудивительно, является эксплуатация, а не капитализм. То, к чему постоянно стремятся, - это ценность, которую можно сохранить для немногих и тем самым максимизировать - вместо того чтобы распространить на многих, что означало бы ее размывание и минимизацию - вариант, который возникает как исторически обусловленный эффект победы аттенционализма над капитализмом. Это объясняет, почему нетократы одержимы поиском аутентичности, метафизической награды, которую сулит имплозия, а информационный андеркласс, консюмтариат, характеризуется именно поиском эксплуатации и желанием позволить себя эксплуатировать, совершенно не замечая постоянно продолжающейся, но непостижимо насыщенной символами нетократической имплозии, которая происходит параллельно, но все это время вне досягаемости и вне поля зрения.

Капитализм и его национально-государственные и корпоративистские бюрократии оптимизируют себя, не решая проблемы, а создавая еще больше проблем для себя, в то же время требуя все больше и больше товаров и услуг, чтобы удовлетворить непрерывный поток вновь создаваемых потребностей. Поэтому постоянно создаются новые законы, новые классификации преступлений, новые патологии, новые дефекты, новые неудачи, которые нужно исправлять, новые проблемы, которые нужно исследовать, чтобы впоследствии еще больше расширить, а не исправить. Постмодернистское общество не предлагает катарсиса и не имеет нарратива того, как капиталистическая трагедия должна быть завершена. Капитализму просто не хватает стратегии выхода. Дилемма либеральной демократии заключается не столько в том, что она основана на устаревшем индивидуализме - либерализм является политической идеологией индивидуализма par excellence, - сколько в том, что она основана на мифе о мистической саморегуляции невидимой руки . Но такой руки не существует, нерегулируемый рынок всегда движется к различным вариантам коррумпированных монополий или олигополий в качестве своей конечной точки. Невидимая рука сама не может ничего сделать, чтобы остановить это; это могут сделать только видимые руки. Прагматизм побеждает либерализм каждый день недели в реальной политике. Постоянные разрушительные технологии, когда они появляются, и инновационное регулирование рынка в долгосрочной перспективе гораздо важнее и полезнее, чем любая невидимая рука.

Самый устойчивый миф заключается в том, что при правильных внешних мерах экономика может достичь постоянного - и оптимального для всех участвующих сторон - равновесия. Однако длительные равновесия недостижимы в информационно-сложных системах, таких как метеорология, экология и экономика. Каждый раз, когда кажется, что равновесие достигнуто, один или несколько агентов в системе начинают спекулятивное поведение с целью использования внезапно возникшей стабильности, которая тем самым разрушается. Игровые теоретические модели равновесия никогда не выдерживают встречи с реальностью в виде экспериментальных испытаний. Рано или поздно в экономике всегда возникает спекулятивный пузырь, подпитываемый как инвесторами, считающими себя достаточно умными, чтобы успеть свалить до того, как пузырь лопнет, - и пытающимися извлечь из пузыря чисто спекулятивную прибыль, полностью осознавая, что на самом деле это пузырь, - так и инвесторами, наивно полагающими, что именно этот пузырь будет вести себя иначе, чем предыдущие, - нередко побуждаемые маститыми руководителями центральных банков, которые искренне утверждают именно это: что на этот раз речь идет вовсе не о пузыре, - и поэтому держат свои инвестиции в уверенности, что они безопасны и будут расти. Именно здесь, в рациональной иррациональности спекуляций, кроется проблема. Безусловно, существуют веские причины для раздувания пузырей, поскольку на них можно заработать большие суммы денег, если только вовремя продать свои акции. Но чем дольше спекулятивный пузырь поддерживается с помощью шумихи в СМИ и искусственно дешевых кредитов, тем больше он становится, и тем тяжелее и разрушительнее будет окончательный и неизбежный крах.

Американский экономист Хайман Мински очень точно описывает эти процессы. Будучи первым экономистом-реляционистом, он обращается к сетевой динамике, чтобы найти ответ на вопрос, как следует управлять пузырями. Ответ Минского заключается в том, что спекулятивных пузырей де-факто нельзя или даже нужно избегать. Его совет заключается в том, что лучше иметь много мелких пузырей, которые лопаются часто, чем несколько, которые лопаются редко, но тем более драматично и разрушительно. Естественно, мечта об экономическом равновесии - это еще один вариант старого платонистского поклонения смерти, которое постоянно повторяется в мире философии, физики и социальных наук. Однако правда в том, что экономика - это еще и сетевой динамический феномен, который следует рассматривать не просто как релятивистский, а как реляционистский. И именно при переходе от релятивизма к реляционизму экономика начинает включать в себя экологию и все остальные факторы, которые рано или поздно будут влиять и взаимодействовать со всем остальным, имеющим ценность в рамках экономики. Реляционистская экономика не исключает ничего, что влияет на создание индивидуальных или социальных ценностей, в частности таких факторов, как чистый воздух, чистая вода и устойчивое управление природными ресурсами.

Редко или никогда социальные изменения не происходят без артикуляции. При капитализме новое грамотное национальное государство заменяет старую неграмотную Церковь в качестве общей арены, и артикуляция статистов гласит, что общество - это тело. Но метафора тела - которую статизм, очевидно, заимствует из церковной артикуляции, утверждающей, что община - это тело, - должна быть разоблачена. Ибо общество как тело никогда не порождает нарративов для повышения сплоченности, как указывает Мишель Фуко, а вместо этого функционирует как скрытая угроза для девиантной личности в национальном государстве. Можно быть индивидом, но приемлемо быть только тем индивидом, который максимизирует свою собственную фрустрацию, отчуждение и потребление, и который платит за все это, максимизируя свое производство для капиталистической структуры власти, причем в тени преобладающего призрачного поведенческого императива: Что бы ты ни делал, вливайся в общество!

Сообщество синтетизма, с другой стороны, открыто и поэтому радикально отличается от концепции общества. Оно поощряет создание живых нарративов, вокруг которых может собираться сообщество синтетиков; нарративов, объединяющих множество разрозненных групп и создающих мощную гегемонию. Эта гегемонизация - артикуляция общего видения для разрозненных групп и идентичностей. Название сообщества имеет огромное значение, и оно должно включать, а не исключать аутсайдера. Ведь только в стенах сообщества, где находится аутсайдер, конкретное может дать жизнь универсальному, а универсальное - синтетической утопии. Именно к аутсайдеру обращается синтетический агент в свободном и открытом Интернете, и именно вместе с аутсайдером синтетический агент может спасти планету от экологического апокалипсиса. Только так. Именно в общении и сотрудничестве между аутсайдерами Интернет проявляет свой исторически совершенно уникальный потенциал. В Интернете мы можем на деле демонстрировать друг другу, что верим в одно и то же, и таким образом укреплять доверие, что открывает перед нами совершенно немыслимые возможности играть в новые, сложные игры без нулевой суммы с фактически аутсайдерами. Когда дело доходит до драки, свободный и открытый Интернет становится блестящим обожествлением Синтеоса, созданного Бога. Поэтому логический вывод напрашивается сам собой: Что будет, если Интернет станет Богом? Ответ мы определяем вместе.

 

Синтетизм как радикализация атеизма – и его диалектический распад

Синтетизм - это третья волна - или, если угодно, второе пришествие - в череде культурно-радикальных эпох, которая начинается с Ренессанса как первой волны, начиная с XIV века, а затем романтизма как второй волны, начиная с конца XVIII века и далее. Ренессансу противостоит Просвещение, после чего романтизм можно рассматривать как отчасти защиту Ренессанса. Затем романтизму противостоит модернизм, после чего синтетизм, согласно тому же аргументу, встает на защиту романтизма. Таким образом, синтетизм в некотором смысле является возрождением и Ренессанса, и романтизма. Эти три культурно радикальные эпохи объединяет общий поиск базовых рамок по отношению к бытию. Они больше верят в интуитивный разум, чем в логическую рациональность, и ставят волю к мобилизму выше стремления к тотализму.

Однако это историческое родство с Ренессансом и романтизмом не следует понимать так, что синтетизм предпочитает непрозрачность и размышления логике и точности - совсем наоборот. Начнем с того, что синтетизм - это, конечно же, научный прагматизм. Он даже рассматривает научную деятельность как таковую как священный акт (одним из первых известных маневров Синтетического движения было объявление исследовательского центра CERN в Швейцарии священной землей). Или, выражаясь синтетическим языком: Заниматься наукой - значит играть с Богом в прятки. Однако ко всем устным и литературным высказываниям и точкам зрения на протяжении всей истории следует относиться скептически, исходя из принципа фаллибилизма, когда любое утверждение, независимо от того, насколько убедительно оно считается доказанным в конкретный момент времени, всегда остается открытым для пересмотра в будущем. В этом также заключается суть науки и единственная продуктивная позиция: постоянная переоценка и модификация принятых объяснительных моделей. То, что было правдой вчера, сегодня может оказаться очевидным заблуждением, что становится ясно, когда на стол ложатся новые факты. Фаллибилизм - это прагматическая убежденность в том, что даже бесчисленные проверки определенной точки зрения не являются гарантией того, что будущая фальсификация невозможна. Отсюда следует, что при кажущемся столкновении ранее принятое знание не имеет приоритета над культурой. Необходимо, однако, помнить, что культура лежит глубже в человеке, чем знание. Мы выражаем это тем, что культура охватывает знание, а знание полностью зависит от культуры.