Однажды моя мать попыталась оспорить решение о переходе в общеобразовательную школу, ссылаясь на то, что мои приступы отсутствуют и что я склонна видеть катастрофы в движении воздуха, как на причину, по которой я нуждаюсь в дополнительной поддержке. Карл пресек ее возражения. "Через три года ей придется столкнуться с реальным миром", - сказал он, его голос был как всегда холоден. "Она не может оставаться здесь после того, как ей исполнится восемнадцать. Я не собираюсь быть нянькой для твоей маленькой ошибки до конца своих дней".

Когда Карл заговорил, моя мать остановилась. Так было всегда, когда он был частью нашей жизни, сколько Дэвид себя помнит, потому что никогда не было времени, когда был бы Дэвид и не было бы Карла. Они - часть одного уравнения, одно - для горя, второе - для радости, и чтобы иметь одно, я должна принять другое. Я бы предпочла Дэвида без Карла, но поскольку этого нет, не будет и не предвидится, я готова иметь то, что имею. И то, что у меня есть, - это уроки со сверстниками, которые никогда не будут принадлежать мне, потому что их математика слишком отличается от моей.

Некоторые из них добры ко мне. Некоторые из них жестоки. Линии не соответствуют тем шаблонам, о которых говорит мне телевизор; математика не подходит. Те, кто в модной одежде и пиджаках, с макияжем и яркой окантовкой глаз, как у птиц, обычно добры; они помнят мое имя, спрашивают о моих птицах и не насмехаются надо мной. Те, у кого в руках рваные мягкие обложки и в ушах звенит от насмешек, кого пинали так часто, что им хочется пинать, они слишком часто бывают холодны; я - мишень, которую нельзя обратить против них, я уязвима, я - птица без стаи, которая придет на мою защиту.

Я сижу спокойно. Я делаю свою работу, когда могу, и сижу и молча смотрю на свой стол, когда не могу, мои пальцы выстукивают по дереву воспоминания о птицах. Одна - грусть, две - радость, три - девочка, четыре - мальчик. Сегодня день девяти птиц, и я с самого начала нахожусь в напряжении. Что-то должно произойти.

В середине первого урока я не могу больше терпеть. Я подняла руку. Я ждала. Учительница игнорирует меня столько, сколько может, но в конце концов ей приходится признать мою ладонь, бледную и похожую на морскую звезду, когда я поворачиваю ее к потолку. Она вздыхает, смотрит на меня и спрашивает: "Да, Бренда?"

"Мне нужно выйти на улицу", - говорю я. "Я должна выйти в поле".

Ее гнев растет. Ей нравится, что я перешла в основную школу, меньше, чем моей матери; для нее я - испытание, присланное для проверки, когда у нее и так слишком много учеников, за которыми нужно следить. Я бы извинилась, если бы могла, но когда я пыталась, она никогда не понимала, что я пытаюсь сказать. Иногда я думаю, что мне следует пригласить Дэвида в класс, чтобы он переводил для нее. Он всегда понимает, что я имею в виду. "Почему ты должна выходить на улицу, Бренда?"

"Сегодня утром я насчитала девять корвидов. Арифметика плохая. Девять означает, что что-то должно случиться. Я не хочу, чтобы что-то случилось. Пожалуйста, можно мне выйти на улицу? Я должна найти больше птиц. Я должна увеличить число.

На мгновение мой учитель выглядит так, как будто хочет опустить голову и заплакать. Я сложнее, чем ей платят за работу со мной. У нее есть квалификация, и она знала, когда устраивалась на работу, что будет учить обычных учеников. Она не ожидала меня, не ожидала навязчивых идей, компульсий и бесконечной математики сложного, изменчивого неба. От меня больше проблем, чем пользы.

Она оглядывает класс. Другие ученики наблюдают за ней, одни с терпением, другие с раздражением. Никто из них не выглядит так, как будто будет возражать против того, чтобы она меня выгнала.

" Ты можешь быть свободна, Бренда, - говорит она наконец. "Пожалуйста, возвращайтесь поскорее".

"Да, спасибо, я вернусь", - говорю я, встаю и выхожу из класса, не оглядываясь. Все эти люди - не птицы. Никто из них не пришел сюда, чтобы их посчитали.

(Я видела тех, кого надо считать, - ворон в человеческой шкуре, ворон с девичьим лицом, застенчиво и молча выглядывающий из-под черных челок. Мой психиатр говорит, что эти галлюцинации - втайне хорошие вещи, доказательство того, что мой разум пытается перевести то, что ему нужно и что он знает, в то, что нужно окружающему миру. Когда я смогу воспринимать всех людей как птиц в человеческом обличье, видеть перья под их шкурами, я смогу сопереживать. Я смогу сопереживать. Мой психиатр ошибается. Дэвид - не птица, не что-то, что можно посчитать или сконфигурировать, и я отношусь к нему. Я сопереживаю ему. До меня не невозможно достучаться. Мне просто неинтересно общаться с людьми, которые не общаются со мной.)

В коридорах пусто, ученики заперты в своих классах. Меня не интересует средняя школа. В прошлом году мы с Дэвидом учились в одном кампусе. Я всегда знала, что он рядом, что я могу обратиться к нему, если он мне понадобится, что он сделает паузу в своем образовании, чтобы прояснить сложности с моим. Карл говорил, что это нечестно с моей стороны - так сильно опираться на младшего брата, но Дэвид клялся, что он не возражает, и если бы мне пришлось поверить одному из них, я бы всегда поверила Дэвиду, который никогда не лгал мне и не угрожал избавиться от меня. Все, что нужно сделать Дэвиду, - это полюбить меня.

Воздух за пределами школы все еще пахнет утром. Чайки и голуби заполонили поле, их клювы протыкают размягченную поливом землю в поисках пищи - червей, жуков и всякой норы. Я прохожу мимо них, сканирую деревья, ищу в небе черные вспышки на фоне яркого, слепящего мира. Девять - не годится. Восемь было бы хорошо, день, купающийся в небесной яркости, но девять? Нет. Я не вынесу дня, состоящего из девяток. Мне нужно десять, одиннадцать, что-то, на что я могу положиться, что оно меня не предаст.

Один из охранников школы видит меня на газоне, кивает и идет по своим делам. У нас с охранниками взаимопонимание: я не беспокою их тем, что их не касается, а они не беспокоят меня, когда я хожу по территории школы и ищу птиц. Несколько учеников ворчали, что ко мне "особое отношение", но все они перестали, когда я предложила им поменяться. Они могут получить постоянный счет, надвигающуюся катастрофу, знание того, что если они хоть на мгновение расслабятся, то могут стать виновниками конца света. А мне достанутся их хорошо зачитанные книги в мягких обложках, их легкие улыбки, их постоянная уверенность в том, что мир не причиняет им вреда, пока они не смотрят на него.

Это будет нечестный обмен, и я не знаю, как это сделать, если кто-то из них согласится, но я попытаюсь, если они попросят. Это будет стоить того, чтобы улыбнуться Дэвиду и не видеть теней, скрывающихся за горизонтом.

Я прочесываю территорию, пока не раздается звонок в здании за моей спиной. Я не считаю птиц, не ловлю ворон. Этот день по-прежнему определяется девятками, и я боюсь. Мне очень, очень страшно.

Мой учитель на втором уроке менее измучен и поэтому менее снисходителен. Он не отпускает меня. Не отпускает и третий, а к четвертому уроку утро уходит, оставляя нас в теле дня, переваривающего нас всех минута за минутой. Я с тревогой поглядывала на окна, проходя по коридорам вместе с одноклассниками, пытаясь скрыть свое несчастье. Мой психиатр говорит, что, когда я нервничаю, нервничают и окружающие, потому что я так плохо это скрываю. По ее словам, это создает излишнюю психологическую нагрузку на людей, которым приходится со мной общаться.

Когда я спрашиваю ее, что я должна сказать им о чрезмерной психологической нагрузке, которую они на меня возлагают, прося меня быть тихой и спокойной и не говорить им, когда я вижу тени, ей нечего сказать. В этом, как и в их просьбах о молчании, есть урок. Весь мир - это урок, если знать, как его искать.

В течение учебного дня мне разрешено пользоваться мобильным телефоном. Я теперь старшеклассница, и даже больше, я "с особыми потребностями", даже с учетом мейнстриминга, даже с учетом учителей, которые хмурятся и не знают, что со мной делать. Я могу позвонить. Но Дэвиду не разрешают брать телефон в течение дня, и его перерывы не такие, как у меня, и мне некому больше позвонить. Моя мама не хочет, чтобы я связывалась с ней, когда я в школе, если только это не экстренный случай. Ее определение слова не совпадает с моим. Ее определение вообще не совпадает с моим. Поэтому я провожу пальцами по экрану, ощущая его обнадеживающую гладкость и зная, что призраки цифр шепчутся под моей кожей, прижатые к цифровому дисплею и ждущие, когда они понадобятся. Я ношу математический мир с собой, куда бы я ни пошла.

Наступает время обеда. Я сажусь на свою обычную скамейку и рассматриваю на маленьком экране фотографии ворон, воронов и соек, пытаясь найти утешение в форме их клювов, тонких узорах перьев на голове. Не все изображения - мои. Некоторые скачаны из Интернета, тщательно подобраны, чтобы успокоить те части моей души, которые до мозга костей знают, как важно точно сосчитать ворон и записать картину дня. Но некоторые, очень немногие, - это фотографии, сделанные мною самостоятельно. Это знакомые птицы, птицы, чьи голоса я знаю, и я позволяю им успокаивать меня.

Я спокойна, когда возвращаюсь в класс после того, как снова прозвенел звонок на обед. Я спокойна, когда сижу на своей парте у окна и слушаю, как учитель лепечет о материале, который я не пойму, пока не увижу его в письменном виде. Мои оценки говорят, что я визуальный ученик, а не аудиальный, но почему-то приспособления, которые должны поставить меня в равные условия с моими одноклассниками, никогда не сопровождаются раздаточными материалами для чтения во время лекции. От меня ожидают, что я буду слушать. От меня не ожидают, что я буду запоминать.