Подавляющее большинство женщин оставалось за пределами активной гражданской позиции. Дебют женского избирательного права в Америке состоялся в штате Вайоминг в 1869 г. (а в целом в США - только после 1920 г.). Первой де-факто суверенной страной, принявшей этот закон, вызвавший всеобщее внимание и широкое празднование, стала Новая Зеландия - сначала (в 1893 г.) как избирательное право, а с 1919 г. также как право выдвигать свою кандидатуру на выборах. Финляндия - тогда еще часть царской империи - стала лидером в Европе, введя женское избирательное право в 1906 году, за ней последовала Норвегия в 1913 году. В обоих случаях женщины были нужны, поскольку они могли повысить легитимность националистов. Движение за женское избирательное право рано и сильно разрослось в тех странах, где также велась борьба за избирательные права мужчин. В Германии, где они были дарованы в 1867-71 гг. как "подарок свыше", суфражистское движение было слабее, чем в таких странах, как Великобритания.

Демократия в той или иной степени строилась снизу вверх. Базовый процесс трансформации обычаев в права на местном уровне не является уникальным для постреволюционных обществ, таких как США, и не является западной особенностью. В конце эпохи Токугава, когда в Японии вряд ли кто мог представить себе создание национального собрания, возможности участия местного населения постепенно расширялись, не будучи связанными ни с политической революцией, ни с традицией муниципального самоуправления. Устоявшиеся семьи вынуждены были признать притязания поднимающихся «новых семей». После того как с 1868 г. в результате реставрации Мэйдзи была проведена административная децентрализация, границы между государственным и местным управлением пришлось перекраивать. Сначала со всех сторон раздавались требования о создании сельских собраний, и после 1880 г. они были созданы во многих префектурах. Однако в то же время центральное правительство начало отступать, вводя контроль над общественной деятельностью, свободой печати, новыми политическими партиями, а в 1883 г. запретило выборы сельских и городских мэров, настаивая на их назначении сверху. Это вызвало бурные протесты. В 1888 г. было принято законодательство, регулирующее отношения между центральным государством и деревнями, в соответствии с которым мэры могли избираться, но только под строгим контролем соответствующих органов власти. При этом возможности для участия в выборах были гораздо шире, чем при существовавшем до 1868 г. старом режиме. В 1890 году первые в истории Японии всеобщие выборы подтвердили это, заполнив парламент представителями верхнего среднего слоя, что вывело на центральную сцену политики новый класс, не имеющий самурайского происхождения. Но прошло еще четверть века, прежде чем парламент, находясь под постоянной угрозой роспуска со стороны императорского правительства, смог заявить о себе как о противовесе исполнительной власти. Первые выборы, проведенные в Китае зимой 1912-13 годов, относительно свободные и честные, не стали началом стабильного демократического развития. К 1933 г. все следы демократии были уничтожены в Китае, Японии и Корее.

Не только в США и Великобритании политические движения и общественные объединения стали школами демократии, предлагая в своем внутреннем функционировании учебное пространство, не обусловленное статусными соображениями. Сначала претензии на равенство часто выдвигались и отрабатывались на уровне социального общения, в среде, группах и организациях, состоящих из объективно равных, способных тем более успешно отстаивать свои интересы на более широких политических аренах, характеризующихся острой конфликтностью. Таково было политическое ядро социализма и связанных с ним низовых движений. Например, ранняя германская социал-демократия рассматривается не столько как политическая партия в современном понимании, сколько как ассоциативное движение. Социализм был новым языком солидарности непривилегированных слоев общества, который появился тогда, когда исчезли корпоративные представления и возникла необходимость выйти за рамки политически аморфного существования неорганизованной бедности. В институциональном плане социалистическое движение до своего превращения в заговорщическую авангардную партию не только отстаивало коллективные интересы в борьбе между классами, но и предполагало осуществление демократии. Европейский социализм был силой демократизации. В нем сочетались домарксистский или "утопический" ранний социализм, представленный такими фигурами, как Роберт Оуэн, Шарль Фурье или Пьер-Жозеф Прудон, и ненасильственный вариант анархизма (особенно в лице русского князя, а затем эмигрировавшего в Швейцарию Петра Кропоткина) и большинство партий (большинство из которых были явно марксистскими), объединившихся в 1889 году во Второй Интернационал.

Первоначальные идеалы экономической децентрализации, взаимопомощи, кооперативного производства, а иногда и общинного проживания вне рамок буржуазной частной собственности к началу века ослабли. Но члены профсоюзов по-прежнему стремились выражать свои индивидуальные желания и идеи в партиях и союзах, которые представляли бы их интересы во внешнем мире, но при этом были бы взаимодополняемы внутри. Хотя до Первой мировой войны ни одна партия рабочего движения не пришла к власти в Европе, формирование демократического менталитета в многочисленных течениях европейского социализма сыграло не последнюю роль в подготовке послевоенного процесса демократизации. Еще до ее начала в Европе и британских владениях происходило постоянное укрепление социал-демократии, в которой значительные тенденции отбросили марксистские ожидания революции. В Германии это был "ревизионизм" Эдуарда Бернштейна и его соратников, а в Великобритании - новый либерализм, который, в отличие от старого, уже не рассматривал социальный вопрос как необходимое зло, а ставил его во главу угла политики. Социал-либерализм и демократический социализм сошлись в реформистской концепции политики, но только в некоторых странах Центральной, Западной и Северной Европы, не в условиях российского самодержавия, заставившего своих противников встать на революционный путь, и не в США, где организованный социализм оставался незначительным, а интеллектуальное сближение либеральной и умеренной социалистической мысли имело политические последствия только в рамках "Нового курса" 1930-х годов.

4. Бюрократии

Даже накануне Первой мировой войны подлинная демократия как конституционный строй существовала в очень немногих странах мира, и к ним не относились такие крупные республики, как Китай или Мексика. Государство было гораздо более распространено как орган управления, чем как арена участия. "Государство" может быть определено совершенно по-разному в широком или узком смысле. Многие малые общества были "безгосударственными", если понимать под этим отсутствие в них даже персонала в доме правителя. В других случаях, когда штат был нестабилен и слабо дифференцирован в институциональном плане, шансы на то, что что-то вроде "функций государства" будет поставлено на регулярную основу, зачастую были ничтожны. Государство было слабым не только в обществах, считавшихся "примитивными" в обычном понимании конца XIX века. В Соединенных Штатах, во многих отношениях явно современном государстве, люди и слышать не хотели о государстве в европейском понимании власти, требующей повиновения. В глазах американских граждан любая власть, не легитимированная осознанной волей избирателей, уходила в прошлое. Правительство, в отличие от государства в старом европейском понимании, обязано было давать отчет о своей деятельности. На рубеже веков лишь немногие политические теоретики осмеливались говорить о "государстве" в США как об абстрактной категории. Другое дело, что господствующая идеология безгосударственности, во многом восходящая к старым английским концепциям права, по ряду моментов вступала в противоречие с реальностью. На границе США, и особенно на новых инкорпорированных территориях Запада, федеральное правительство и местные власти (часто со слабой демократической легитимностью) решали классические политические задачи регионального планирования.

Более узкое определение подчеркивает концептуальное различие между государством и обществом. В отличие от старой европейской политической теории и аналогичных концепций в других странах мира, это позволяет отойти от идеи - точнее, образа - государства как домашнего хозяйства или организма, управляемого его главой. Если рассматривать государство и общество как отдельные сферы, то уже нельзя считать, что вся страна - это одна большая семья. Заботливый и карающий правитель, достойный уважения: эта точка зрения, яростно атакованная в "Первом трактате о государстве" Джона Локка и в итоге дискредитированная, уже отступила в Европе XVIII в., но сохранялась, например, в официальной риторике позднеимперского Китая.

"Рациональная" бюрократия

Подобная концепция государства как структуры, находящейся вне общества, развивалась в ранней современной Европе по нескольким направлениям. Отнюдь не факт, что единый абсолютизм двигал все европейские общества или даже все крупные общества в одном и том же направлении. Неизбежной частью раннего современного государства была бюрократия, которая должна была решать три основные задачи: (а) управлять крупными государствами таким образом, чтобы обеспечить их сплоченность; (б) поддерживать на плаву казну (особенно военную казну, учитывая важность войны для государств в этот период); (в) организовать отправление правосудия в эпоху до эффективного разделения властей, которое постепенно возникло в Северной Америке и Европе только в конце XVIII века. Однако нигде в Европе до 1800 г. все звенья системы правосудия не находились в руках государства. Королевские и императорские суды никогда не отвечали за все, даже в самых централистских системах абсолютного правления; всегда оставались специальные анклавы для городов, поместий, корпораций (например, университетов) или землевладельческой аристократии (так называемые патримониальные суды в Пруссии). Церкви, монастыри и другие религиозные учреждения часто применяли к своим членам собственные законы. В исламском мире светское и религиозное право не было резко разделено и имело много пересекающихся элементов. Императорский Китай XVIII века, где не было признанных государством церквей и аналогов европейского канонического права, в большей степени, чем в большинстве стран Европы, был отмечен государственной монополией на правосудие. Низшие чиновники, которых в конце XVIII в. было всего несколько человек в каждом округе (сянь) Сино-Маньчжурской империи, были универсалами, отвечавшими за отправление правосудия во всех возможных случаях. Смертные приговоры должны были утверждаться лично императором. Таким образом, по степени участия государства цинская судебная система до 1800 г. была более современной, чем ее европейские аналоги. Трудно сказать, было ли верховенство закона столь же ярко выраженным, но с 1740 года появился свод светского уголовного права, вполне сопоставимый с европейскими кодификациями того времени.