Он признал, что парламент может принимать законы в отношении внешних дел колоний, поскольку он отвечает за управление имперской системой в целом. 13 октября 1774 г. Континентальный конгресс четко и ясно сформулировал различие между внутренней и внешней торговлей в резолюции, которая на следующий день стала четвертым предложением Декларации прав.
[Исходя из необходимости и учитывая взаимные интересы обеих стран, мы охотно соглашаемся на действие таких актов британского парламента, которые являются добросовестными и ограничивают регулирование нашей внешней торговли с целью обеспечения торговых преимуществ всей империи для материнской страны и коммерческих выгод ее соответствующих членов, исключая всякую идею налогообложения, внутреннего или внешнего, для получения дохода с подданных Америки без их согласия.
Слова "с радостью соглашаются" должны были одновременно свидетельствовать о желании делегатов остаться в составе империи, если их права будут соблюдаться, а также оставить за колониями право трактовать эти права в соответствии с английской конституцией. Согласно четвертому предложению, толкование колониями внешних дел колоний включало в себя таможенные пошлины, призванные регулировать торговые отношения между различными частями империи. Например, парламент мог на законных основаниях потребовать, чтобы вся торговля между метрополией и колониями осуществлялась на британских или американских судах. Парламент также мог устанавливать пошлины, которые благоприятствовали бы имперским интересам, а не торговле с иностранными государствами.
И здесь возникает потенциальная проблема. Если парламент введет в колониальных портах пошлины, предназначенные для сбора доходов метрополии, то эти сборы будут считаться незаконными, поскольку колониальные ассамблеи не давали согласия на их введение. Если же парламент введет такие же пошлины с целью регулирования отношений внутри империи (в том числе торговли с другими государствами), колонисты сочтут их законными. В первом случае парламент нарушал бы конституционную юрисдикцию колониальных ассамблей, поскольку сбор доходов относился бы к внутренним делам колоний. Во втором случае действия парламента были бы допустимы как реализация регулятивных полномочий.
Теоретически, в зависимости от намерений парламента, один и тот же акт может быть истолкован по-разному.80 В целом, колонисты утверждали, что: (1) парламент может взимать налоги и обеспечивать общую оборону империи, но эти налоги должны идти на торговлю между колониями и остальным миром; (2) колонисты не были представлены в парламенте, поскольку члены парламента не были "из них" (напр, они были чужими для Америки, поскольку все их избирательные округа находились в Великобритании); (3) колонисты не могли быть представлены в парламенте, поскольку он находился слишком далеко; и, в любом случае, (4) обычаи и традиции, выросшие на основе королевских хартий, давали им все права англичан, включая право на самоуправление.
Если бы парламент был заинтересован в первую очередь в получении доходов, он мог бы утверждать, что пошлины, взимаемые с колониальной торговли, призваны лишь регулировать отношения между частями имперской системы. Однако, хотя повышение доходов, безусловно, было одной из целей введения пошлин, оно быстро стало второстепенным по сравнению с желанием парламента помешать колониальным интерпретациям английской конституции. Это желание заставляло парламент подчеркивать, что введение пошлин в колониях преследовало цель получения дохода, даже если в действительности отдача для метрополии была мизерной (или даже отрицательной). Парламент, таким образом, сделал все возможное, чтобы присоединиться к борьбе за отстаивание колонистами прав англичан на конституционном основании, которое последние творчески сконструировали.
Правовые прецеденты, если они не оспариваются, со временем порождают обычаи. Например, статут теряет конкретность своего принятия по мере того, как воспоминания о нем стираются и он вливается в более широкую сферу абстракций и принципов. Если бы парламент успешно ввел гербовый сбор, то со временем это укрепило бы общие полномочия по установлению прямых налогов в колониях, и налог стал бы элементом построения идеологического принципа (например, неограниченного парламентского суверенитета). В момент создания гербовый налог был преднамеренным и конкретным по объекту, цели и порядку введения. Однако он еще не был обычаем. Но, будучи законодательным прецедентом, он явно мог нарушить обычай. Возможность таких нарушений делала своевременную проверку актов парламента необходимым условием защиты обычных прав колоний.
Реакция колонистов на принятие Гербового закона 1765 г. свидетельствует о том, что колонисты четко понимали важность прецедента. Сразу же после принятия закона толпы колонистов начали преследовать тех имперских чиновников, которые собирались продавать марки. Препятствуя их продаже, колонисты решали проблему коллективных действий, которая в противном случае могла бы возникнуть при добровольном бойкоте. Народная мобилизация в конечном итоге привела к отставке имперских чиновников, и, поскольку теперь некому было распространять марки, налог не создал прецедента, которого так желали британцы. Когда оказалось, что Закон о марках не может быть применен (попытка его применения стоила бы гораздо больше денег и политического капитала, чем парламент был готов потратить), 18 марта 1766 г. он был отменен.
Однако в тот же день британское правительство обнародовало еще один закон - Декларативный акт, провозгласивший, что парламент "имеет, имел и по праву должен иметь полную власть и полномочия издавать законы и статуты, обладающие достаточной силой и действительностью, чтобы связывать колонии и народ Америки ... во всех случаях". Для метрополии этот статут решал вопрос, поскольку парламент провозглашал, как и положено, конституционный принцип. Для колоний Декларативный акт был пустым словоблудием, поскольку противоречил обычаям и традициям английской конституции. Но колонисты могли игнорировать Декларативный акт еще и потому, что в колониях не существовало сопутствующей практики, которая могла бы создать опасный прецедент. В отличие от Гербового акта, здесь не было никаких материальных действий имперских властей, против которых они были бы обязаны протестовать. Таково юридическое объяснение колониального безразличия. Политическая причина заключалась в том, что колониальная элита нуждалась в практической деятельности на местах, чтобы связать конституционный принцип "никаких налогов без представительства" с мобилизацией масс. С точки зрения последнего, Декларативный акт просто не создавал материальной возможности для протеста.
Однако в последующие годы парламент все же принял несколько законов, предоставляющих такие возможности.
Наиболее важным из этих законодательных актов был закон Тауншенда 1767 г., который вводил пошлины на ввоз в колонии бумаги, свинца, стекла, красок и чая. С точки зрения колонистов, пошлины не вызывали возражений, поскольку были направлены на регулирование торговли внутри империи. Проблема, однако, заключалась в том, что объявленное намерение этих пошлин заключалось в поддержке британских войск и имперских чиновников, занимавшихся управлением гражданским государством в Северной Америке, и, таким образом, налоговое бремя по их содержанию должно было быть перенесено с метрополии на колонии. Это намерение переводило сборы в категорию спорных, к которым должен был применяться принцип "не взимать налогов без представления". К концу 1769 г. все колонии (за исключением Нью-Гэмпшира) присоединились к бойкоту британских товаров, что привело к сокращению их импорта в колонии почти на 40%. Бойкот был особенно эффективен в Нью-Йорке и Филадельфии. Поскольку пошлины не приносили дохода, в апреле 1770 г. британцы отменили все пошлины, кроме одной. Парламент рассматривал отмену пошлин Тауншенда как акт примирения, на который колонисты в этот момент были вполне готовы ответить взаимностью. Таким образом, отмена пошлин сломала хребет бойкоту.
Эпизод с Тауншендом был важен по нескольким причинам. Во-первых, парламент взял на себя инициативу, но явно не смог предугадать конечный результат. Он обострил и без того жаркие споры о колониальном управлении, но серьезно недооценил приверженность колонистов своим конституционным правам. Этот эпизод также продемонстрировал, как тактическое маневрирование в спорах о налогообложении оказалось неразрывно связанным с традиционной и обычной динамикой древней английской конституции. Эта динамика, безусловно, сильно отличалась от динамики писаной конституции, поскольку зависела не от толкования текста, а от исторического и эволюционного развития политических отношений. Одним словом, они зависели от противоборствующих "воль" парламента и колонистов, поскольку не существовало ни текста, который мог бы вынести решение между ними, ни органа, который мог бы интерпретировать этот текст, если бы таковой существовал. Наконец, это была гораздо более тонкая "игра", чем могла понять широкая общественность.91 Колониальные лидеры должны были перевести ее более заумные элементы в лозунги, такие как "нет налогообложению без представительства", которые могли бы побудить население к действию.
После отмены Тауншендских законов был сохранен один тариф - на ввоз чая. В мае 1773 г. британское правительство пересмотрело условия этого налога, приняв "Чайный акт". Новый налог был призван спасти Ост-Индскую компанию от банкротства, предоставив ей практическую монополию на продажу чая в колониях. Однако колонисты восприняли этот закон как ущемление своих прав, и в крупных американских портах были введены бойкоты против импорта чая. Они увенчались успехом везде, кроме Бостона, где один корабль, Dartmouth, по сложным юридическим причинам грозил создать конституционный прецедент, если он останется в гавани 17 декабря 1773 года. Так возник один из многочисленных случаев, когда народный протест был мотивирован и вдохновлен юридическими спорами о правах колоний: Бостонское чаепитие.