Томас устроился с баночкой гуаши на ящике с удавом, который он предусмотрительно закрыл. Он спустился вниз, пока мать зашивала простыню с тщательностью паука-ткача. Сделанные матерью заплатки, четкие и даже красивые, похожие на вышивку, постепенно покрывали небольшой запас белья, захваченного из Англии, но чинить его было бесполезно, когда оно становилось прозрачным от многолетнего использования.

Держа на коленях большой альбом, Томас рисовал бороду Леона, залившую фиолетовое кресло, попугаиху Флору, затаившуюся в клетке, в лесу из толстых прутьев, коня Тридцать первого, дремлющего, словно сонное озеро.

— Однажды, — сказал Леон, — я все понял. Наверное, я был идиотом, если не смог понять этого раньше… Когда в воскресенье идет дождь, то это делается для того, чтобы люди поняли: не только Солнце считается праздником, но и дождь!.. А также ветер, буря, холод, жара… Короче, все! Это праздник мира, праздник жизни!.. Если ты понимаешь это, ты будешь радоваться, а не хныкать, ты всегда будешь счастлив! Когда это дошло до меня, я понял, что все дни для тебя могут стать воскресными, если ты будешь любить их, даже самые несчастливые. — Сходи завтра в банк вместо меня, — сказал Томас. — И ты сразу поймешь, как сильно ты любишь понедельник, вторник и все остальные дни недели! Из ящика под ним послышался шум. Извивы тела удава пришли в движение, сопровождавшееся шелковым шорохом чешуек, а его голова скребла крышку ящика. Он вскочил, указав пальцем на свое сиденье.

— Там внутри что-то шевелится! — Он проголодался. Последний раз перекусил в День всех святых… Я выпущу его на конюшне. Туда забегают крысы, питающиеся оставшимся у лошадей овсом. Когда он проглотит нескольких крыс, напугает остальных, и те убегут. Леон положил на кресло вязанье, снял с ящика крышку и наклонился над ним.

— Вылезай, Сифон, вылезай, мой красавчик… Он выпрямился, держа в руках несколько витков тела змеи. Распределив их по плечам и груди, он снова наклонился, чтобы извлечь остальное, обмотав на этот раз удава вокруг бедер. Потом наклонился в третий раз, и последняя порция удава обвилась вокруг него, а его голова с правого плеча, сделав несколько витков вокруг руки, протянулась к ладони. Напрягая все мышцы, Леон тяжело зашагал к двери.

— Ты останешься в банке, если создан для него… Но ты должен понять, хочешь ли свить свое счастливое гнездо в клетке, как Флора, или на вершине тополя, как Шама… — Да, — сказал Томас, — Шама вьет гнездо наверху, но спит он внизу, где теплее! — Это то, что называют компромиссом. Так поступает художник, когда ему не удается… Он толкнул двустворчатую дверь, и запах мокрой зелени ворвался в гостиную; в нем преобладали ароматы туи и дрока.

— Этот дождь прекрасен! Нарисуй дождь! Томас опустился на колени перед открытой дверью и положил альбом на пол перед собой. Несколькими быстрыми штрихами он нарисовал человека с грузом змеи на плечах, удалявшегося сквозь струи желтого дождя.

Сегодня он весь понедельник был заперт за столиком, плоским, пустым и зеленым, словно ночная темнота в глубине трясины, и даже не представлял погоду снаружи, потому что сидел спиной к окну, лицом к помещению банка, одинаково залитому электрическим светом, какой бы ни была погода.

Он извлек из ящика стола несколько пачек бланков и водрузил их высокой стопкой перед собой. Потом на столе появились два резиновых штампа и пахнущая чернилами плоская коробочка, которую он открыл. Бумаги перед ним были бланками чеков с напечатанным в верхней части листа лондонским адресом банка.

Томас взял самый верхний бланк, положил его на стол, придерживая левой рукой, схватил правой рукой первый штамп, смочил его в чернилах, приложив его к коробочке, а потом опустил на бланк, напечатав на нем таким образом адрес парижского отделения банка. Отложив первый штамп, он схватил второй, снова обмакнул его в чернила и напечатал на бланке справа сверху, затушевав слово «Лондон», слово «Париж» с длинной цепочкой точек, над которыми при заполнении бланка должна была появиться рукописная дата.

Он положил штамп, схватил бланк, положил его справа на стол, взял второй бланк, прижал его к столу левой рукой, схватил первый штамп…

Томас уловил, что у него за спиной остановился господин Паризо, заведующий отделом.

Он смочил первый штамп в чернилах, прижал его к бланку, положил его, схватил другой штамп, поставил его на бланк, положил, схватил бланк…

— Стоп, стоп, стоп! — произнес господин Паризо. Томас задержал движение руки, собиравшейся снять третий бланк со стопки.

— Я уже говорил, чтобы вы не действовали таким образом, господин Анжье… Ваш способ не рационален… Вы теряете много времени… Поставьте сначала первый штамп на все бланки, потом точно так же поставьте на все бланки второй штамп. Таким образом, вам не понадобится каждый раз брать по очереди оба штампа. И не делайте стопку бланков такой высокой… Работайте с небольшой стопкой… И не стоит лизать кончики пальцев, чтобы взять бланк со стопки… Это негигиенично как для наших клиентов, так и для ваших коллег, которым придется работать с этими бланками… Господин Паризо склонился над столом. Невысокий человечек лет пятидесяти, в серых брюках и черном пиджаке, с однотонным серым галстуком — все совершенно безупречно. Его усы и приглаженные волосы с пробором цветом соответствовали галстуку. Он протянул к лежавшему на столе бланку мертвенно-бледную пухлую руку.

— Вот видите, — произнес он. Кончиком пальца он постучал по слову «Париж» с точками после него.

— Вы держали штамп криво, поэтому слово и точки перекосились, получилось очень неаккуратно… Кроме того, парижский адрес должен находиться точно над лондонским адресом на расстоянии в пять миллиметров и идти параллельно ему, а не наискосок!.. Будьте внимательны, господин Анжье, небрежно оформленные бланки могут вызвать у клиентов недоверие к нашей фирме и повредить ее репутации… Господин Паризо был парижанином. Он обращался к Томасу как к «господину Анжье». Томас не привык к тому, чтобы к нему обращались по фамилии. А произношение его начальника делало обращение к нему еще более странным. Ему казалось, что обращаются к кому-то другому, к незнакомому ему юноше, сидящему за зеленым столиком под электрической лампочкой и занимающемуся чем-то крайне нелепым: штамп, бланк, смочить штамп, приложить к бланку, убрать бланк, взять другой, смочить штамп, приложить штамп к бланку, действовать правой рукой, действовать левой рукой, действовать правой рукой, приложить штамп к бланку… Работа не столько для человека, сколько для механического манекена, к которому обращался другой манекен с фонографом, спрятанным за его галстуком… И все происходило в странных декорациях у стены, обклеенной обоями; манекен, фонограф, картон, электрический свет, приложить штамп, лизнуть, приклеить, смочить штамп, приложить штамп… Господин Анжье… Господин Анжье…

— Я знаю, господин Анжье, что поступить на работу в банк в вашем возрасте можно только с надеждой вскоре стать крупным банкиром… Но, поверьте мне, господин Анжье, вы никогда не станете крупным финансистом, не зная основ этой профессии, не освоив умения правильно ставить штамп на бланк… Томас штамповал бланки на протяжении десяти часов в понедельник, во вторник, в среду… Он занимался этой деятельностью всю предыдущую неделю. Начиная с этого четверга его движения стали автоматическими, и отштампованные бланки выглядели идеально. Они уже заполнили половину металлического шкафа. Их никто не собирался использовать, так как у каждого сотрудника банка уже имелись бланки, отпечатанные на французском языке. Но господин Паризо, как заведующий отделом, был счастлив, создавая дополнительный резерв бланков, никому не нужный, но существующий. В субботу он сообщил Томасу:

— В понедельник я переведу вас на работу с финансами. Желаю вам хорошо отдохнуть в воскресенье, господин Анжье. Потом он нацепил металлические прищепки на свои брюки, сел на велосипед с рулем, напоминающим рога нормандской коровы, и устремился в сторону Клиши. Он жил в небольшом домике с миниатюрным огородом, в котором, начиная с полудня пятницы и все воскресенье, выращивал картофель, морковь и немного петрушки, а на деревьях у него созревали груши. Кроме того, на пятачке у дома цвели маргаритки и гладиолусы.

Пустыня напоминала громадную окаменевшую бурю. Застывшие волны красных скал высотой в сотни метров тянулись, сталкиваясь и разбиваясь, до самого горизонта, раскаленные и, как казалось, кипевшие на безжалостном солнце. Телеграфная линия на деревянных столбах, связывавшая Пекин с Россией, уходила вдаль, перепрыгивая с одной гряды на другую. Самым идеальным вариантом для участников пробега было следовать за ней, но для этого автомобили должны были превратиться в кузнечиков.

Служба, обеспечивающая создание в пустыне пунктов снабжения бензином, распределила бочки с горючим вдоль обычного пути передвижения, тысячелетней тропы, петлявшей от одного колодца к другому через бесконечное пространство скал и песка, не заботясь о необходимости придерживаться прямой линии. И автомобили были вынуждены придерживаться маршрута верблюдов.

С первых же километров мощность моторов обусловила существенные различия в положении машин. Шаун вышел на первое место, затем, с трудом сдерживая свой темперамент, пропустил вперед князя Боргезе. Правда, ему пришлось сразу же пожалеть об этом, так как пыльное облако за итальянской машиной долго висело в воздухе в промежутках между скальными волнами. Наконец дорога выбралась на голое плато, на котором пыльный след «Италы» протянулся до самого горизонта. Водителям, впечатленным окружавшей их бесконечностью, показалось смешным тупо следовать за идущей впереди машиной, ссылаясь на то, что она прошла какой-никакой, но все же дорогой. Шаун заметил, когда поднял на лоб свои автомобильные очки, далеко в стороне пунктир телеграфной линии и повернул машину в ту сторону. Имея с собой запас бензина на два дня, он мог позволить себе небольшое отклонение от традиционного маршрута.