Часть первая

Ротационные машины газеты «Матэн» остановились. Свежий номер был отпечатан. На нем стояла дата: 31 января 1907 года. На первой полосе эта крупная парижская газета опубликовала в трех колонках материалы о том, что она называла «великим вызовом»:

«Найдется ли лицо или группа лиц, которые решатся проехать этим летом на автомобиле по маршруту Пекин — Париж?»

Печатники в плащах и котелках разъезжались по домам на велосипедах по ночным улицам. Шеф отдела клише с больными ушами надел шерстяной шлем. Осень была очень холодной.

Томас спал на верхнем этаже круглого дома в Пасси. Он был сыном Элен, дочери сэра Джона Грина. Томасу исполнилось шестнадцать лет.

Над Трокадеро взошло солнце. Большой белый ворон, давно кружившийся над домом, заложил крутой вираж, спикировал и уселся на отливе окна, выходившего на восточную сторону.

Затем он отряхнулся и позвал:

— Томас!.. Томас!.. Ворон плохо произносил согласные. Томас услышал: «Ко-а!.. Ко-а!..» Он чихнул и пошарил под подушкой, пытаясь нащупать носовой платок. Его уложил в постель грипп.

Ворон принялся стучать клювом по стеклу. Томас крикнул:

— Шама, дуралей, прекрати! Я сейчас подойду! Он подбежал к окну. В камине угольные брикеты превратились в груду пепла. Солнечные лучи бросали на тюлевые занавески легкие тени цветов, нарисованных инеем на стеклах. Томас приоткрыл створку окна, впустил ворона и тут же закрыл ее, после чего поспешно вернулся в теплую постель.

Шама опустился на пол перед камином, посмотрел на сгоревшие брикеты и недовольно пробурчал:

— Кррроааа! У него хорошо получались «р» и «а». Это был белый как снег ворон с хитрыми черными глазами. Он не был альбиносом, так как для альбиносов характерны красные глаза; он был настоящим белым вороном, одной из звезд среди воспитанников Леона Альтенциммера, белоснежным шедевром наследственности, ухитрившейся наряду с десятками тысяч черных воронов создать одного белого. Точно так же у обычной пятнистой пантеры среди выводка рыжих детенышей внезапно рождается один черный.

В этом доме нередко появлялись редкие птицы и невиданные животные вроде броненосцев или утконосов; обычными считались лошади, на широкой спине которых танцевали наездники или сидели меланхоличные львы, вылизывавшие, зажмурившись, лапы.

Животные появлялись и исчезали, а Шама оставался. Леон всегда отказывался продавать его, хотя время от времени соглашался одолжить птицу какому-нибудь цирковому артисту. Ворон умел вытаскивать нужную карту из колоды и наигрывать клювом на серебряных колокольчиках мелодию «Голубого Дуная». Он опускался на плечо самой красивой зрительнице и нашептывал ей на ушко гусарские комплименты, вызывавшие у нее краску на щеках. Именно Леон научил Шаму многим словам, и так удачно, что тот говорил на французском со швейцарским акцентом, добавлявшимся к его вороньему акценту.

Одним взмахом крыльев Шама перебрался на кушетку и улегся на нее, несколькими движениями тела создав в покрывале мягкое углубление, похожее на гнездо. Потом он произнес «Крррум!», что отражало абсолютное блаженство. Ему было жарко; распушившись, он слился с белым кружевным покрывалом. Его клюв, словно магнитная стрелка компаса, указывал на входную дверь; он знал, что к комнате приближается Элен, несущая поднос с соблазнительно пахнущими тарелочками: яичница-глазунья из двух яиц, овсянка, большой чайник, пар из носика которого крутился, словно смерч, когда она вошла в комнату. Кроме того, на подносе стоял флакончик с йодом, десять капель которого она добавила в чашку с горячим молоком, и комната внезапно заполнилась запахом моря. Томас ничего не почувствовал. Он безропотно выпил розоватое молоко с йодом. Элен узнала об этом целительном средстве от княгини Кольчинской, сыну которого она давала уроки английского. Княгиня утверждала, что именно этим лекарством был вылечен Лев Толстой, заболевший гриппом в ледяной России в возрасте ста лет. Шама подковылял к Томасу. На каждом шагу его лапы с растопыренными звездочкой пальцами погружались в пышную ткань. Приблизившись к подносу, он, совсем по-собачьи, сел на свой широко расправленный хвост, распахнув при этом клюв, в котором, казалось, мог поместиться чайник. Томас опустил ему в клюв кусочек хлеба. Мгновенно проглотив его, Шама снова открыл клюв.

Элен сгребла в кучку золу в камине. На решетке оказалось несколько еще тлеющих кусков угольных брикетов. Она быстро завалила их новой порцией брикетов, после чего из их кучки потянулись струйки желтого дыма. Тяга в камине была хорошей.

Стройная, в черном костюме, с волосами, спрятанными под строгой черной шляпкой, Элен собиралась отправиться на уроки. Один из них она давала в квартире на площади Соединенных Штатов, другой — в доме на улице Галилея. Ее высоко ценили родители учеников, значительно меньше — сами ученики, которым она преподавала английский, латынь и греческий. Она была очень строгой учительницей.

Огонь, распространившийся полукругом, медленно разгорался. В комнате пахло угольным дымом, яичницей, йодом и лавандовой водой. На шторах, свисавших по сторонам окна, покачивались изображения двух ангелочков: один из них играл на арфе, другой — на бубне. Свет, проходивший сквозь них, приобретал розовый оттенок, что говорило об устойчивой холодной погоде. Фонтаны на площади Конкорд украсились ледяными свечами. В Сааре взрыв метана на одном из рудников привел к смерти двухсот шахтеров. Вся парижская пресса бойко обсуждала сообщение о намерении короля Англии Эдуарда VII и королевы Александры посетить Францию инкогнито.

В конце марта Томасу должно было исполниться семнадцать лет. Он походил на Давида Микеланджело, но казался более красивым благодаря своей улыбке и более изящной юной фигуре. Его возраст давал знать о себе слегка впалыми щеками, но он должен был вскоре немного пополнеть, так как занимался спортом в гимназии Леона: кольца, перекладина, французский бокс, прыжки; он часто ездил верхом без седла, словно в цирке, галопируя в парке на круглой площадке между тремя большими, вероятно, столетними, платанами, посаженными в ознаменование рождения короля Италии. Из черт Давида у Томаса проявлялись уравновешенность и осанка, свидетельствовавшая о победоносном характере. Рыжеватые волосы и черные глаза дополняли его облик. Элен иногда пыталась понять, от какого предка он унаследовал все это. У всех членов семейства Гринов глаза были зелеными или голубыми, а глаза ее мужа…

Она вздрогнула, выпрямилась и опустила лопатку в ведро с углем. Она предпочитала не думать об этом времени своей жизни и не хотела вспоминать то, что привело к рождению сына. Почему она не могла родить ребенка без этого? Без отца, без мужчины?..

Однажды она взяла ребенка на руки, ему тогда был год и два месяца, она в то время уже ушла от мужа. Немного позже ей пришлось бежать из Англии на континент, потому что в этой стране к женщине, ушедшей от мужа, относились не лучше, чем к воровке или проститутке. В Париже никто не лез в ее жизнь, но она сама относилась к себе, как к женщине, в чем-то провинившейся, постоянно ощущая груз своей ошибки. Она выглядела старше своих тридцати шести лет, но кожа ее тонкого лица оставалась гладкой и почти не менялась с возрастом.

Настоящее имя Томаса было Джон. Парижские торговцы, к которым она заходила за покупками, когда сын был совсем маленьким и совершенно очаровательным, не переставали восхищаться: «Какая прелесть этот малыш Джон!» В соответствии с их произношением имя Джон звучало как «желтый». Ей это не нравилось настолько, что она поменяла его имя. Томас даже не помнил, что его когда-то называли иначе.

Ее муж Амбруаз без труда добился развода в свою пользу. Он не стал требовать сына. Его ничуть не волновало, что с ним будет потом. Этот брак нарушил мирное течение его жизни. После развода Элен успокоилась. Муж был гораздо старше ее, и, возможно, теперь его уже не было в живых.

Элен подошла к окну, подозвав к себе Шаму.

— Ну, давай же, Шама! Лети! Ворон запротестовал: — Кроа! Кроа! Он наклонил голову и посмотрел на Элен левым глазом. Потом встряхнулся всем телом, словно вышедший из воды пес. Это должно было означать: «Нет!»

— Шама! — раздраженно воскликнула Элен. — Оставь, я потом выпущу его, — сказал Томас. — Еще бы, выпустишь! И подхватишь воспаление легких! Я же сказала, чтобы ты не вставал! Ты же знаешь, что это опасно! Неужели ты думаешь, что я могу чувствовать себя спокойно, когда меня нет рядом с тобой? Я всегда боюсь, что ты совершишь какую-нибудь глупость! Дальше она заговорила по-английски. Думает ли он хоть немного о своей матери, о том, как ей приходится заботиться о сыне? Беспокоится ли он о своей матери? Ему нельзя вставать, он знает это и должен обещать, что не будет вставать…

Он пообещал, и она замолчала.

Потом Томас подтолкнул ворона кончиком пальца:

— Ну же, Шама, ты должен слушаться маму… Ворон посмотрел на него, глянул на пустой поднос и спрыгнул на пол. Потом пошагал к окну, ничуть не спеша. Сев на подоконник, он бросил на Элен взгляд снизу, показывая таким образом, что подчиняется только для того, чтобы доставить ей удовольствие. Она поспешно открыла створку. Одним прыжком ворон оказался за окном, превратившись на солнце в розовый планер. Несколько взмахов крыльев, и он взлетел на вершину тополя. Он соорудил там гнездо, используя его время от времени как наблюдательный пункт, реже — как жилье. Шама предпочитал ночевать на конюшне, среди лошадей, хорошо согревавших воздух дыханием, словно большие живые печки. Эта птица была очень чувствительна к холоду.

Томас слышал, как шаги Элен удаляются от его комнаты. Потом хлопнула дверь квартиры, и под ногами матери загудели черные металлические ступеньки лестницы. Мраморные ступеньки начинались только восемью метрами ниже.