Обернувшись, кухарка испуганно закричала:

— Семь-девять-ноль, ты что творишь?!

«Семь-девять-ноль» было регистрационным номером, выбитым на рабском ошейнике Гу Мана. Слуги не привыкли называть бывшего генерала Гу по имени, поэтому звали его «Семь-девять-ноль».

Гу Ман высунул из-за печи голову с перепачканным сажей лицом и словно кот громко чихнул.

Из-за того, что он подкинул слишком много дров, вся сковорода блинчиков с начинкой, что приготовила кухарка, сгорела, так что эта разгневанная дородная женщина тут же потащила его за собой на поиски Ли Вэя.

— Управляющий Ли, найдите ему другое место! Если он останется рядом с печью, то на новогодний ужин у нас будут одни угли!

Рассерженная женщина походила на разъяренную тигрицу, поэтому управляющий Ли испугался и долго утешал ее, прежде чем отвести все еще перепачканного сажей Гу Мана на задний двор и дать ему метлу.

— Просто подметай здесь.

Подметание было самым простым поручением из всех возможных, но на этот раз Гу Ман не справился даже с этим.

Согласно обычаям Чунхуа, каждая семья в канун лунного Нового года разбрасывала по двору орехи и сухофрукты, вроде арахиса и лонгана, чтобы привлечь в свой дом удачу и процветание. Ли Вэй был так занят, что забыл предупредить об этом Гу Мана, так что, когда он вернулся проверить его работу, Гу Ман уже смел все благие знамения, что были разбросаны по двору. И ладно бы он просто их смел, он их еще и выбросил.

Лицо Ли Вэя позеленело, стоило ему подумать, насколько это дурной знак.

Испугавшись, что Гу Ман по незнанию навлечет еще больше несчастий, он сунул ему в руки «Троесловие[2]», которое специально купил на рынке, чтобы научить Гу Мана читать.

[2] 三字经 sānzìjīng «Саньцзыцзин», «Троесловие» — книга, по которой в Древнем Китае дети учились читать, написана трехзначной и однострочной рифмой.

Затащив Гу Мана в кабинет, Ли Вэй заставил его послушно сесть за письменный стол:

— Считай, что я умоляю тебя, господин[3], никуда не ходи, ничего не делай, а просто сиди здесь, читай и жди, когда подадут еду.

[3] 大爷 dàye —  дядя (старший брат отца; вежливое обращение к пожилому человеку); ироничное обращение к высокомерному бездельнику.

Но Гу Ман все-таки был приличным человеком, поэтому возразил:

— Я должен работать.

Ли Вэй не смог ничего придумать, кроме как принести ему стопку бумаги:

— Перепиши книгу. Переписывание книги ведь подойдет, да? Это ведь считается за работу. Перепиши сто листов и приходи есть.

— Хорошо, — кивнул Гу Ман.

Усмирив это ходячее несчастье, Ли Вэй облегченно выдохнул и, брюзжа что-то себе под нос, поспешил вернуться к работе. Сегодня стол просто ломился от яств, и все они предназначались для услады желудка слуг поместья. Вечером князь Сихэ собирался во дворец, чтобы присутствовать на пиру в честь празднования Нового года, значит в поместье его не будет. А, как говорится, пока тигр спустился с горы, правят обезьяны, так что довольный Ли Вэй пребывал в самом приподнятом настроении.

Мурлыча себе под нос какую-то песенку, расслабленный и счастливый, он завернул за угол и внезапно столкнулся с мужчиной в длинной черной мантии.

Ли Вэй был похож на пойманную за горло утку: крякнув, он тут же проглотил слова фривольной песенки и поспешно натянул на лицо самую льстивую улыбку:

— Мой князь, вы уже готовы ехать?

— Почти, пришло время отправиться во дворец, — бросил Мо Си, на ходу расправив складку на рукаве. — Приготовь повозку.

— Ох! Конечно, — ответил Ли Вэй и уже собирался уйти, когда Мо Си остановил его.

— Погоди.

— Ваша светлость, будут еще какие-то распоряжения?

— Позови Гу Мана, пусть едет со мной.

Услышав это, Ли Вэй поначалу очень удивился, но потом очень даже обрадовался. Удивлен он был потому, что, хотя каждая знатная семья могла взять с собой одного или двух личных слуг для охраны, он никак не ожидал, что Мо Си захочет взять с собой именно Гу Мана. Радость же его была обусловлена тем, что у Гу Мана был невероятный аппетит, и если бы он остался в поместье, то обязательно попытался бы отнять у них всю еду. Но раз уж его сегодня забирают, это убережет их от необходимости пытаться прокормить этого обжору.

Однако собственные эгоистичные мысли не помешали компетентному управляющему Ли проявить свою преданность и лояльность, поинтересовавшись у хозина:

— Ваша светлость, сегодня ведь канун лунного Нового Года. Если вы приведете этого... предателя, не сочтут ли остальные семьи это за оскорбление?

Лицо Мо Си помрачнело:

— Вчера государь приказал привести его, чтобы он мог своими глазами увидеть, как его сейчас наставляют. Иначе, думаешь, я бы его взял?

— О! Вот оно что!

— Где он? — нахмурился Мо Си. — Отведи его помыться и, как будет готов, приведи ко мне в большой зал, чтобы мы вместе отправились во дворец.

— Слушаюсь! — поспешил ответить Ли Вэй.

Вот так и вышло, что прежде чем Гу Ман успел переписать хотя бы несколько строк из книги, Ли Вэй утащил его мыть волосы и переодеваться, а затем запихнул в повозку князя Сихэ. Хотя движения управляющего Ли отличались естественной плавностью, двигался он очень быстро и проворно.

«Счастье-то какое! За раз выпровожу и князя, и этого прожорливого дармоеда[4]!»

[4] 饭桶 fàntǒng — короб/казан для вареного риса; дармоед, тунеядец; обжора.

Когда Ли Вэй провожал взглядом отъезжающую повозку, в сердце его взрывались фейерверки, на лице же было лишь подобающе учтивое выражение, а слова напутствия исполнены спокойного достоинства:

— С почтением провожаю князя.

«Замечательно! Теперь можно расслабиться и насладиться новогодним ужином!»

Для празднования Нового года в Чунхуа было не так уж много правил. Все блюда были расставлены на общих ступенчатых столах, а знать могла приходить раньше или позже, не следуя регламенту.

Когда прибыл Мо Си, народу в главном зале было немного, но служащие уже пышно украсили Палату Золотых Колокольчиков. Дворцовый сад был украшен тысячами цветочных фонариков, символизирующих долголетие и удачу, а земля была устлана толстым ярко-красным ковром с вышитыми на нем пионами. Созданные из духовной энергии бабочки и птицы порхали в воздухе, с их крыльев слетали сияющие искорки света.

Хотя Мо Си вошел без помпезных представлений, но у него были широкие плечи, тонкая талия и длинные ноги, а рядом с ним был приковывающий внимание предатель Гу Ман. Так что стоит ли удивляться, что он тут же привлек к себе всеобщее внимание, и все уже прибывшие представители знати первым делом поспешили поприветствовать именно его.

— Князь Сихэ, вы сегодня рано.

— С праздником весны, князь Сихэ!

Хотя все эти вежливые приветствия предназначались Мо Си, девять из десяти пар глаз при этом были устремлены на Гу Мана.

В этих глазах по большей части было либо любопытство, либо ненависть, либо отвращение, из-за чего Гу Ман чувствовал себя не в своей тарелке. Мо Си тем временем как ни в чем не бывало продолжал обмениваться взаимными приветствиями с другими гостями. Юэ Чэньцин тоже был здесь. Обернувшись, он заметил Мо Си и, подпрыгивая, поспешил к нему…

Сегодня он выглядел весьма неплохо: волосы были собраны под золотой венец, белоснежные одежды семьи Юэ были безупречно выглажены, подчеркивая живость юноши и придавая ему героический вид.

— Генерал Мо! Вы здесь! С Новым годом! С новым счастьем!

Глядя на его жизнерадостный вид, Мо Си сразу же понял, что Четвертый Дядя тоже уже здесь, иначе этот ленивый пройдоха Юэ Чэньцин не носился бы в таком восторге по всему залу. Как и ожидалось, стоило его взгляду скользнуть мимо Юэ Чэньцина, и он тут же увидел Мужун Чуи. Одетый в подпоясанную серебряным поясом и украшенную серебряной отделкой  белую мантию он стоял возле ступенчатых столов и, сжимая в руке кувшин османтусового вина, внимательно его осматривал.

Почувствовав взгляд Мо Си, он слегка повернул голову и слегка кивнул, что с натяжкой можно было счесть за «приветствие», после чего опять вернулся к выбору вина.

Этот человек действительно оправдывал свою репутацию холодного и равнодушного к общественным условностям Невежественного Бессмертного. Размышляя об этом, он вдруг услышал, как Юэ Чэньцин сказал:

— О, точно! Сестрица Мэнцзэ тоже здесь!

Как только слово «Мэнцзэ» достигло его ушей, Мо Си ощутил, будто в его сердце вонзился маленький шип. Застыв на мгновение, он произнес:

— Она вернулась?

— Вернулась, вернулась еще пару дней назад, — сбитый с толку Юэ Чэньцин моргнул и удивленно спросил. — А? Она вам не сказала?

— …

Шип вонзился в его сердце еще глубже. К принцессе Мэнцзэ Мо Си питал особые чувства. Он не мог объяснить, что именно это было, возможно, вина смешанная с благодарностью, но чувство это было невероятно глубоким и насыщенным, что со временем обернулось чем-то вроде дружбы, что была менее сильна, но более постоянна[5], чем любовь.

[5] 细水长流 xì shuǐ cháng liú «маленький ручей далеко течет» — обр. в знач.: бережливость; терпение на пути к цели; метафора: невелика, но настойчива (продолжительна): вода, что вытекает струйкой, долго не иссякает.

В этом мире было лишь два человека, ради которых, скажи они хоть слово, Мо Си готов был отдать свою жизнь.

Одним из них был старший собрат Гу.

Второй была Мужун Мэнцзэ.

Собрат Гу был человеком, которого он глубоко любил, но в итоге тот подвел[6] его. Мужун Мэнцзэ глубоко любила его самого, но он подвел[6] ее. Теперь, когда Мо Си навсегда потерял своего собрата Гу, единственной слабостью, что у него осталась, была принцесса Мэнцзэ.

[6] 辜负 gūfù — обмануть ожидания, не оправдать доверия.

Мо Си с давних пор нравился принцессе Мэнцзэ, но в начале отношений Мо Си был легкомысленным юношей, который, не поняв сердце этой девушки, достаточно резко отверг ее. Не желая щадить ее чувства, он говорил резко и жестко, без капли мягкости или сочувствия. К счастью, Мэнцзэ была женщиной разумной, понимающей и сильной духом. Хотя ей было очень больно, она не стала жаловаться и все усложнять, а просто отошла в сторону и забилась в угол, где и провела десять лет, молчаливо заботясь о нем.