Одна из девушек, долго любовавшаяся на стоявшего к ним спиной Мо Си, не в силах сдержать охватившее ее сожаление и досаду, тихо вздохнула:

— Ах.

В общем-то, она ничего такого не сказала, но почему-то стоящие рядом с ней сестры[7] тоже погрузились в молчание.

[7] 姊妹 zǐmèi цзымэй — сестры (старшая и младшая); устар. проститутка.

В этом мире пылким героям и бравым красавцам не хватало искушенности в любовных делах, так же как высокомерным и холодным красавцам недоставало сексуальной притягательности. Тем не менее мужчина вроде Мо Си, который, несмотря на свою горячность и страстность натуры, оставался человеком приличным, холодным и недоступным, заставлял девичьи сердца трепетать и сгорать от желания.

Но кому принадлежало его сердце?

— Я так завидую принцессе Мэнцзэ, — прикрыв губы веером, шепотом сказала певичка Ло.

— Есть ли в Чунхуа кто-то, кто не завидует принцессе Мэнцзэ? — надув губы, поддержала ее другая девушка. — Все-таки как хорошо родиться с золотой ложкой во рту. Не важно, если в нее влюблен кто-то еще, я слышала, что князь Сихэ готов жениться только на ней. Все эти годы он просто ждет, когда она поправит свое здоровье, чтобы можно было, наконец, перенести ее через порог своего дома и сделать своей законной супругой. Эх, как тут не позавидовать?

— Эй-эй-эй, а кто там еще в нее влюблен? Начала говорить, так рассказывай все, а мы послушаем!

— Да все эти благородные молодые господа из «золотой молодежи» вроде князя Цзиньюня, князя Фэнъя, князя Ваншу…

— Пф, уж точно не князь Ваншу, этот любит лишь себя одного.

— Я слышала, что Гу Ман тоже был влюблен в нее.

— А вот это наверняка полная чушь. Гу Ман всех любил, у него не было особых предпочтений.

Стоило им заговорить о Гу Мане, как женщины оживились. Одна из совсем юных прелестниц сказала:

— Ох, если уж мы заговорили об этом, матушка, я слышала от людей, что, когда в обозе ты следовала за армией, Гу Ман не раз искал твоего общества.

Девушки вновь засмеялись.

Их «матушка» в прошлом была известна, как одна из лучших куртизанок в Чунхуа. За дерзкий и строптивый характер эта женщина получила прозвище Сычуаньский Перчик. Хотя сейчас этой увядающей красавице было слегка за тридцать, в ее гневном взгляде, обращенном на зарвавшуюся девицу, все еще чувствовалась острая пряность перца.

— Снова хочешь сделать из меня посмешище? Для чего ты меня упоминаешь?

— Мне просто любопытно. Матушка, может, научишь нас парочке своих коронных приемов?

— Да, если бы не выдающиеся способности нашей матушки, генерал Гу не ценил бы ее так высоко.

Содержательница борделя в гневе закатила глаза:

— Гу Ман? Нашла, о чем вспомнить! Каждые три дня он гулял с новой девицей, так что ту историю даже упоминать не стоит. — она сделала паузу, а затем все-таки продолжила. — Если бы он не поссорился с его величеством, если бы не стал предателем и остался прежним прославленным великим генералом Гу, уверена, он бы с радостью развлекся с каждой из вас.

Повертев немного эту мысль, она с изрядной долей презрения выплюнула:

 — Вот уж действительно единственный в своем роде божественный герой-любовник[8]!

[8] 情圣 qíngshèng циншэн «бог/гений любви/страсти» — ловелас; бабник; мужчина, знающий толк в любовных отношениях.

Никто из них и подумать не мог, что упомянутый их матушкой «божественный герой-любовник» — это мужчина в капюшоне, покорно стоящий рядом с Мо Си.

Наблюдая, как Мо Си допивает уже третью чашку холодного чая, Гу Ман все же решился открыть свой рот:

— Тебя все еще мучит жажда?

Мо Си холодно взглянул на него:

— Что тебе нужно?

— Уже ночь. Пора есть, — ответил Гу Ман.

Кто бы мог подумать, что он и правда осмелится озвучить эту просьбу, больше похожую на требование.

Чай не помог Мо Си справиться с его раздражением.

— Иди поищи своего благодетеля с саше.

Гу Ман упрямо ответил:

— Я нашел тебя.

Мо Си мгновенно вышел из себя:

— И теперь я должен прибегать и выполнять все твои желания по первому щелчку? Ты относишься ко мне как к своему рабу?

Кто знал, что Гу Ман тут же укажет на себя и скажет:

— Я — раб, ты — господин.

— …

— Но ты не мой господин, — он недоуменно нахмурился, так что между его бровями пролегла морщинка. — Цзян Есюэ сказал, что на задней стороне моего ожерелья нужно выгравировать твое имя, но ты сказал, что там не нужно ничего писать. Почему?

Стиснув зубы, Мо Си процедил:

— Потому что я не хочу тебя.

Гу Ман снова ошеломленно замер. На его лице появилось озадаченное выражение и он повторил:

— Ты не хочешь. Другим тоже не нужен. Никто не хочет Гу Мана… Совсем никто не хочет Гу Мана?

— Да.

Было очевидно, что он колет словами и унижает другого человека, но Мо Си и сам не понимал, почему от этого ему самому становилось только больнее. Он вернул чайную чашку хозяину ларька и сказал Гу Ману:

— Никто тебя не хочет. Пошли.

— Куда?

Не скрывая своего раздражения, Мо Си ворчливо ответил:

— Ты ведь голоден? Я отведу тебя поесть.

Автору есть что сказать:

«Пощечины[9] очень быстро возвращаются»

[9] 打脸 dǎliǎn далянь «пощечина» — в перен. знач.: сказать/сделать что-то, что тут же быстро вернется.

Мо Си: — Я не хочу тебя.

Гу Ман: — Я хочу есть.

Мо Си: — ...Хорошо, я отведу тебя поужинать.

Юэ Чэньцин: — Я не буду с тобой разговаривать!

Цзян Есюэ: — Прошу прощения.

Юэ Чэньцин: — ...Ладно! Уступлю я тебе твое масло.

Мужун Лянь: — Я не хочу идти во дворец на аудиенцию к государю!

Государь: — Что ж, мой двоюродный /братец-наркоман/, а не обсудить ли Нам сегодня указ о запрете курения?

Мужун Лянь: — ...Ладно, я уже иду.

И единственный, кому точно не дадут по щам, что бы он ни натворил:

Четвертый Дядя: — Я ухожу! Не ходи за мной!

Юэ Чэньцин: — Четвертый Дядя, у-у-у-у-у!

Четвертый Дядя от человека ушел далеко и сам себя бить не станет.

Глава 49. Вся правда о сердце ветреного красавца

Последние годы с укреплением мощи и богатства Чунхуа в столице, словно проросшие после дождя побеги бамбука, стали появляться новые большие и маленькие таверны и харчевни, но заведение, в которое привел Гу Мана Мо Си, было явно куда более старым.

Это был постоялый двор «Хунху[1]».

[1] 鸿鹄 hónghú хунху — дикий гусь или лебедь; обр. высокие стремления. От переводчика:поскольку дикие гуси и лебеди летают очень высоко, их часто используют как метафору для людей с большими амбициями и благородными устремлениями.

В прошлом это заведение считалось одним из лучших в столице. Тогда цены здесь были просто заоблачные, и его посещение могли себе позволить лишь представители высшей знати. Но за последние несколько лет, скорее всего, под давлением усилившейся конкуренции позиция «Хунху» несколько ослабла. Пришлось этому старому лебедю последовать примеру расположившихся поблизости зябликов и вьюрков[2], при достойном качестве предлагавших более низкую цену, и несколько снизить планку, так что теперь этот постоялый двор могли позволить себе посетить даже простые заклинатели.

[2] 燕雀 yànqiǎo яньцюэ — зоол. вьюрок, яркоокрашенный зяблик (лат. Fringilla montifringilla); обр. в знач.: малые пташки.

Тем не менее слава старого доброго «Хунху» продолжала блекнуть день ото дня, и даже сейчас, несмотря на обеденное время, перед дверью не было ни одного экипажа, а внутри царила скорбная атмосфера полного запустения.

Стоило Мо Си вместе со следовавшим за ним по пятам Гу Маном войти в зал, как слегка полноватый хозяин таверны по фамилии Лю бросился им навстречу, чтобы поприветствовать словно самых дорогих гостей:

— О, князь Сихэ, давно мы вас не видели. Будете ужинать?

— Отдельную комнату.

— Конечно. Ту же, что обычно?

Мо Си на мгновение задумался, прежде чем ответил:

— Да.

Хозяин Лю провел их в отдельную комнатку в самом конце коридора на втором этаже. Вход в нее закрывал занавес из морозостойкого бамбука, а пол был застелен толстым ковром с вытканными на нем солнцем, луной и звездами. Мо Си до сих пор помнил, как Гу Ман шел за ним по пятам и изумленно озирался по сторонам, потеряв дар речи при виде окружающей их роскоши, когда он впервые привел его сюда. После долгого молчания он, наконец, поднял позеленевшее лицо и, взглянув на Мо Си, недоверчиво спросил:

— Братишка, для начала скажи, это ведь ты меня сегодня угощаешь? Иначе мне это не потянуть, даже если ты меня продашь.

Но как с годами поблекла слава этого заведения, так и золотые нити на тканом узоре ковра потускнели и потеряли свое первоначальное сияние.

Мо Си бездумно полистал меню, но поскольку его разум все еще пребывал в смятении, у него не было никакого желания вчитываться. В итоге он со стуком сложил изысканно украшенное вышивкой по шелку меню и, бросив его на стол, подтолкнул к Гу Ману.

— Выбирай сам.

Гу Ман, который продолжал увлеченно изучать бронзовый медальон, прикрепленный к его ошейнику, услышав это, испуганно замер:

— Не умею читать.

— Там есть картинки, кроме того, в свиток вплетена духовная энергия, так что ты сможешь увидеть изображения всех блюд.

Послушавшись Мо Си, Гу Ман открыл меню, и держа его двумя руками на уровне груди, начал самым тщательным образом изучать.

— Хочу это… это… и еще это… — словно в трансе он тыкал в меню, указывая на приглянувшееся блюдо, потом, покусывая палец, забыв обо всем, увлеченно рассматривал картинки, и снова что-то выбирал. — Я такой голодный.

Мо Си не сказал ни слова и даже повернул голову так, чтобы не видеть его.

Заметив это, Гу Ман спросил:

— Ты все еще злишься?

— Нет.

Немного подумав, Гу Ман внезапно сказал:

— Не злись, ты тоже важен.

Сердце Мо Си пропустило удар, но он не показал виду и холодно произнес:

— Не стоит мне льстить, у меня нет саше для тебя.

— Но ты подарил мне ожерелье, — с улыбкой ответил Гу Ман.

— …

Если изначально в глазах Мо Си таилась ревность, то после этих слов она тут же поблекла, оставив после себя лишь беспросветную тоску и уныние. Он бросил взгляд на черный как смоль ошейник на шее Гу Мана и не смог вновь разжечь в своем сердце огонь ярости.