Юэ Чэньцин дураком не был и, услышав нервный смех торговца, тут же обернулся и уставился на него широко раскрытыми глазами.

— Хозяин, это ведь не так? Ты ведь не обещал продать ему сосновое масло, а затем передумал, испугавшись, что из-за этой недостачи я уйду?

— Нет-нет, я просто не так расслышал… — поспешил уверить его торговец.

Но Юэ Чэньцин заметил его волнение и сразу все понял:

— Да ты еще и врешь! Пес паршивый! — в гневе закричал он.

Цзян Есюэ не любил создавать людям проблемы, поэтому тут же покачал головой и поспешил его уверить:

— Ничего страшного, мне не к спеху. Юэ… Молодой господин, оставь масло себе, а я пойду.

Сказав это, он поднял свою трость и, опустив голову, медленно побрел к выходу.

После того как Цзян Есюэ был столько раз несправедливо обижен и унижен, совесть Юэ Чэньцина наконец-то проснулась и начала его мучить. С неприглядным выражением на лице он замер, глядя ему вслед, а когда Цзян Есюэ собрался толкнуть дверь и выйти, не выдержал и крикнул:

— Эй!

Стоило этому окрику сорваться с губ, как он тут же пожалел об этом. Черт возьми, отец, дядя и Четвертый Дядя сильно недолюбливали этого человека, поэтому, если они узнают, что он говорил с ним, то точно сдерут с него кожу живьем.

Но Цзян Есюэ уже остановился.

Юэ Чэньцину оставалось лишь набраться храбрости и, сцепив зубы, продолжить:

— Так… так то… тебе то сосновое масло… для чего?

— Чтобы изготовить несколько талисманов.

— А…

Юэ Чэньцин склонил голову. Через мгновенье он все же не смог сдержать любопытство и нерешительно спросил:

— Тогда, выходит, когда Ли Цинцянь устроил переполох… те Золотые Талисманы Нерушимости, что были на домах бедняков, дал им ты?..

Цзян Есюэ ничего не ответил.

Юэ Чэньцин смутился еще больше и вновь бросил на него один короткий взгляд.

Наконец, Цзян Есюэ со вздохом сказал:

— Холодает, так что не стоит тебе лишний раз бегать по округе. Забирай товары и возвращайся домой пораньше. Больше не зли своего Четвертого Дядю.

Сказав это, он приподнял дверной занавес и вышел из лавки, оставив замершего на месте ошеломленного Юэ Чэньцина.

Встретившись взглядом с Мо Си, немного обиженный и недоумевающий Юэ Чэньцин растерянно пробубнил:

— Князь Сихэ, я…

Лезть в дела семьи Юэ было бы неприлично, поэтому Мо Си лишь покачал головой и, так ничего не сказав, ушел вслед за Цзян Есюэ.

Проводив Цзян Есюэ обратно до его лавки, они попрощались, когда уже смеркалось. По дороге Гу Ман неожиданно спросил:

— Этот Цзян Есюэ, почему он позволил Белой Птице[2]забрать то масло?

[2] 白鸟 bóniǎo, báiniǎo байняо «белая птица» — обычно цапля или лебедь, но также это прозвище для комаров и москитов.

— Белой Птице?

— Это тот… который назвал меня Маленькой Черепахой.

Хоть и не сразу, но Мо Си догадался, что Гу Ман говорил о Юэ Чэньцине. Сегодня на нем была подбитая мехом белая мантия с похожим на перья воротником из белой лисы, поэтому Гу Ман и назвал его Белой Птицей.

— Потому что Цзян Есюэ его старший брат, — объяснил Мо Си.

— Если ты старший брат, то всегда должен уступать свои вещи?

Мо Си немного помолчал, прежде чем ответить:

— Нет. Просто когда человек занимает важное место в твоем сердце, ты сам готов уступить ему что угодно.

— Это как твой старший брат по оружию, который предложил тебе вместе съесть жареного гуся?

Мо Си почувствовал, как гулко забилось сердце:

— Ты думаешь, для того брата я был важным человеком?

Чуть подумав, Гу Ман ответил:

— Жареный гусь очень вкусный. Он дал его тебе. Да, ты очень важен.

Мо Си бросил на него странный взгляд, но так ничего и не сказал. Лишь спустя какое-то время он заговорил вновь:

— Тот человек, что дал тебе мешочек с благовониями, как думаешь, он важен?

Не задумываясь, Гу Ман сразу же ответил:

— Важен.

Потемнев лицом, Мо Си процедил сквозь стиснутые зубы:

— Ты считаешь, что он важен, но важные люди не будут смотреть на тебя свысока. Иначе почему никто из столицы ни разу не беспокоился о тебе с тех пор, как я забрал тебя к себе?

Гу Ман опустил голову и ничего не ответил.

Мо Си было больно, и он не смог удержаться от мести человеку, который причинил ему эту боль:

— Не стоит строить иллюзии. Тебя просто бросили, откупившись этим простым мешочком с благовониями. Если бы ты был важен для того человека, он пришел бы за тобой. Ты столько раз попадал в беду, и он должен был прийти и спасти тебя. Он пришел?

— Нет, — уныло ответил Гу Ман.

— Он не пришел, но ты по-прежнему отчаянно цепляешься за мысль, что он для тебя важен?

— Да… он важен.

Мо Си помолчал, потом с нескрываемой досадой холодно усмехнулся и насмешливо предложил:

— Это и правда интересно. Кто же этот благородный герой, почему бы тебе не порекомендовать его мне?

Гу Ман окончательно впал в уныние. Расстроенно покачав головой, он опустил ресницы и больше не спорил, выглядя при этом даже немного обиженным.

Расстроив друг друга, эти двое больше не разговаривали. Они шли бок о бок и вскоре почти достигли центра города, когда Мо Си, наконец-то, вновь обратил на него внимание и сказал:

— Здесь слишком многолюдно. Накинь капюшон.

Гу Ман подчинился.

Пока они шли по улице, Мо Си обдумывал слова Гу Мана, чувствуя, как в сердце его растет беспокойство. Когда они проходили мимо чайной лавки, он решил остановиться, чтобы купить пиалу холодного травяного чая и там же ее выпить.

Постепенно вокруг стал нарастать шум.

— Ох, посмотрите, это же князь Сихэ…

— Мой муженек, хнык-хнык!

— Брехня! Очевидно ведь, что это мой муженек!

Хотя они находились в самом центре столицы, да и Мо Си не был затворником, но, завидев его, проходящие мимо девушки не могли устоять и начали красноречиво коситься в их сторону.

Мо Си от рождения был невероятно красив, но особенно привлекали девичий взгляд его губы. Хотя они были тонкими и бледными, их форма была весьма чувственной, отчего многие буквально приклеивались к ним взглядом, и чем больше смотрели, тем сильнее хотели их поцеловать.

Жаль только, что у мужчины, родившегося с такими соблазнительными губами, были такие холодные глаза. Его полный пренебрежения и нетерпимости пробирающий до дрожи ледяной взгляд навевал мысли об аскетизме.

Но даже это не могло погасить жадный огонь в глазах девушек.

Теперь уже неясно, когда это началось, но в Чунхуа судачили: пусть князь Сихэ выглядит благородным и добродетельным, высокомерным и неприступным, но просто посмотрите на его широкие плечи, тонкую талию и длинные ноги, его вспыльчивый нрав и излучаемую им подавляющую ауру силы…

Хе-хе, и сразу станет ясно, что в постели он может затрахать так, что умрешь от блаженства.

Например, прямо сейчас на втором этаже уличного борделя собралась толпа прекрасных дам разных возрастов[3]. Ночью им предстояло принимать клиентов, а сейчас они сошлись, чтобы перекусить и поболтать на открытой террасе второго этажа. Увидев Мо Си, эти женщины неизбежно тут же начали перешептываться.

[3] 绿肥红瘦 lǜféi hóngshòu люй фэй хуншоу «листья [ещё] зелены, [а] цветы [уже] увядают» — обр. о закате весны, уходящей юности; метафора для описания толпы красивых женщин всех типов внешности и возрастов от юных до зрелых.

— Уверена, что в постели этот мужчина не будет утруждать себя прелюдиями, — сплюнув шелуху от семечек, предположила содержательница борделя госпожа Чун и принялась еще активнее обмахиваться веером.

Девушки вокруг нее захихикали и одна из них кокетливо заметила:

— Матушка[4], ты не знаешь, о чем говоришь. Князь Сихэ блюдет чистоту тела и духа, а также очень дорожит своей репутацией[5], поэтому ни разу не переступал порог борделя[6], так откуда тебе знать, каков он в постели?

[4] 干妈 gānmā ганьма «названная мать» — стар. хозяйка публичного дома (мамка).

[5] 洁身自好 jié shēn zì hào цзе шэнь цзы хао «чистый плотью и себялюбивый» — обр. в знач.: чистоплотный и честный; блюсти моральную чистоту и дорожить репутацией.

[6] 风月场 fēngyuèchǎng фэнъюэчан «место/сцена свежего ветра и светлой луны» —публичный дом, злачное место. Сама метафора 风月fēngyuè «свежий ветер и светлая луна» довольно возвышенная и может использоваться для описания романтической обстановки (прекрасного пейзажа) и любовных отношений, включающих ухаживания, флирт и секс.

— Тс, вы все слишком молоды и еще не научились разбираться в людях. А вашей матушке достаточно взглянуть мужчине в глаза, чтобы все про него понять, — указав на своих девушек, она весело рассмеялась. — Если хоть одной из вас подвернется шанс с ним переспать, боюсь, он так вас выдерет, что из его постели выползете полуживыми.

Услышав ее слова, опьяненные собственными мечтами девушки начали смеяться еще громче:

— Ох, матушка, хотела бы я, чтобы он из меня всю душу выдрал.

— Ты лишь на словах такая храбрая, — содержательница борделя закатила глаза и, обрисовав веером маячившую вдалеке фигуру Мо Си, сказала, — девочки, просто посмотрите на его ноги, плечи, спину и талию... Думаете, он такой же малохольный, как этот болезный князь Ваншу? Если правда попадете к нему в постель, то он затрахает вас до такой степени, что не останется сил даже всплакнуть!

— Хе-хе, все лучше, чем эти мягкотелые слабаки, что кончают с двух толчков.

Чем больше они говорили, тем неприличнее становились эти разговоры. На контрасте с похожими на прекрасные цветы нежными личиками, их облаченные в пошлость мечты выглядели как-то по-особому печально и жалко.

Всем им было прекрасно известно, что хорошие мужчины не попадут к ним в постель.

Сколько бы искренности и нежности ни хранилось в их сердцах, они могли предложить их лишь старым, уродливым и ветреным мужчинам, что приходили к ним в поисках сиюминутного удовольствия, а взамен получить лишь ненависть их жен и презрение дочерей из благородных семейств.

Чем больше они смеялись, тем сильнее ощущалась их душевная опустошенность и одиночество.