Одним из достаточно распространенных способов ограничения семьи была женитьба молодого человека на женщине более старшего возраста, что позволяло сознательно сократить период деторождения. В Шапоносте (Рона) в первой половине XIX века 27% невест при первом браке были старше тридцати лет, что заставило одного из исследователей отметить "удивительный выбор, который делают многие зажиточные крестьяне в пользу пожилой жены". Арман Депре, писавший в 1883 году, утверждал, что молодые мужчины в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет чаще женятся на вдовах и пожилых женщинах.
В провинциальных городах "обычным делом" было жениться на вдовах среднего возраста мужчинам в возрасте около 20 лет. По его мнению, в Нормандии и от Эро до Дофине около 10% браков заключались между людьми, не способными иметь детей. Депре не приводит никаких ссылок, которые могли бы подтвердить его слова. Однако исследование 1969 года показывает, что в 1890-92 годах в Сет-дю-Норде, где уровень брачности женщин был на 14% ниже среднего по стране, более 50% замужних женщин были старше 25 лет, тогда как в целом по Франции 61% были моложе 25 лет. В пользу этого утверждения говорят и народные пословицы, восхваляющие достоинства пожилых женщин и порицающие молодых: "Лучше зрелая голова, чем та, которая нуждается в созревании". "В старых кастрюлях варится лучший суп". "Молодая женщина и теплый хлеб - гибель для семьи". "Молодая женщина, зеленое дерево и новый хлеб скоро сделают дом продаваемым". Так же как и бретонская поговорка, согласно которой девушка может выйти замуж в тридцать лет, а мужчина - в двадцать. Поль Себильо, процитировавший эту поговорку в 1880-х годах, добавил, что молодые люди часто женятся на девушках на 15 лет старше, поскольку это означает меньшую вероятность иметь много детей, и утверждал, что по крайней мере в трети бретонских браков жена была на несколько лет старше мужа.
Однако в конечном итоге позитивные действия, если можно так выразиться, должны были возобладать над негативными. Уже в 1791 г. священник из далекой Дордони сообщал, что и крестьяне, и высшие классы ограничивают свое потомство, то ли по бедности, то ли по своей воле. В то время как скотоложство, по его словам, "почти исчезло", а содомия стала более редкой, чем раньше, мастурбация и сознательное целомудрие были в ходу, и, надо полагать, то, что в церковных руководствах называлось онанизмом - coitus interruptus.
В отсутствие других свидетельств привилегированного характера нам остается делать выводы из случайных данных. В 1866 г. в Верхней Гаронне, по данным сельскохозяйственного обследования, почти не осталось четырехдетных семей; даже семьи с тремя детьми считались многодетными. В 1869 г. Терон де Монтоже считал, что единственным способом улучшения положения бедняка является "волюнтаристское постоянство". Статистические данные, по словам Андре Арменго, свидетельствуют о тенденции к уменьшению семей после 1870 года. В 1875 г. летописец города Бланьяк (Верхняя Гаронна) обнаружил, что крестьяне там сетуют на любую беременность сверх первого ребенка и, очевидно, стараются прервать такие "случайности" всеми возможными способами. Как выразился местный мэр, после рождения ребенка нужно оставлять инструменты в сарае ("il faut déposer les outils au galetas")". Прошло немного времени, и медики стали связывать непрерывность и прерывание коитуса с заметным ростом нервных и психических расстройств. По мере снижения рождаемости росла частота психических расстройств.
Трудно сказать, но в конечном итоге такая практика расшатывала нервы сильнее, чем нежеланные дети. В одной из вендских песен, несомненно, говорится о том, что многодетность была большей бедой, нежели непрерывность.
Сельские учителя 1880-1890-х гг. постоянно выступали против эгоизма тех, кто отказывался от французского размножения, сожалели о сокращении размеров семей, снижении рождаемости, стремлении к единственному наследнику. Они также отмечали сопутствующее явление: при сокращении численности населения увеличивалось число домохозяйств. В городе Домпталь (Вогезы), расположенном на богатой равнине между Мертой и Мозелем, население сократилось с 1056 человек в 1865 году до 849 в 1880 году, но число семейных домохозяйств выросло с 315 до 325. Расширенная семья вымирала. В Пюи-де-Деме, в Иронде и в Буроне, в Лимани, средняя семья к 1899 году состояла из отца, матери и двух детей. Если в живых оставались бабушки и дедушки, то, по словам школьного учителя, они обычно жили отдельно, "в старом доме".
Крестьяне открывали для себя волю и выбор. В 1911 году Эммануэль Лабат рассказывал, что они научились контролю рождаемости у буржуазии и теперь ограничивают свои семьи, чтобы сэкономить деньги и избежать раздела имущества. Он также отмечал, что все большее число крестьян переходит от издольщины к владению собственной землей. Это означало более тяжелый труд, чтобы заплатить за землю или получить ее больше, и тем более тяжелый, что приходилось обходиться без рук, которыми обзаводилась более обеспеченная семья. Но менталитет снова менялся: люди стремились не столько подняться в мире, сколько получить удовольствие. Теперь, по словам Лабата, мужчины и женщины стремились "жить ради себя", пользоваться теми ресурсами и временем, которые им доступны, тратить меньше усилий и меньше рисковать.
С появлением промышленных товаров, химикатов и современных инструментов нагрузка на крестьянина стала уменьшаться, и там, где раньше практически не было мысли об облегчении труда или альтернативе, теперь появились другие варианты. По мере того как крестьяне начинали понимать и использовать возможности более легкой жизни, отдыха или даже побега, появлялись специальные моралисты, осуждавшие то, что, по их мнению, свидетельствовало об ослаблении характера и воли. На самом же деле изменение уклада жизни в деревне свидетельствовало лишь о расширении возможностей выбора и о растущем желании, когда это было возможно, сделать выбор.
И одной из вещей, которые неизбежно затрагивались, был традиционный уклад семьи. Экзогамия росла, хотя и мучительно медленно. В Альбиезе в Маурьенне темпы роста экзогамных союзов в XVIII-XIX веках, когда примерно 84 брака из каждых 100 заключались дома, были практически незаметны. С 16,1% в XVIII веке этот показатель поднялся лишь до 16,8% в XIX веке, а в первой половине XX века составил всего 21,1%. Но за тот же 250-летний период значительно изменилась доля супругов в таких союзах, приехавших из других мест кантона: с 6,7% в начале XIII века и 9,9% в XIX веке она выросла до 35,8% к середине XX века. В то же время в менее изолированной общине Враивиль (департамент Эвр) число браков, заключенных, по-видимому, за пределами деревенской группы, во второй половине XIX века увеличилось более чем в два раза".
С ослаблением эндогамии снижалась и эффективная, а возможно, и аффективная сплоченность семьи. В одной из деревень Эвре на рубеже веков произошел явный отказ от обычая заключать браки на основе контракта. Если в 1883-92 гг. 26 браков были оформлены по контракту и только шесть - без него, то в 1903-12 гг. только шесть браков были оформлены по контракту и двадцать - без него. Такое изменение пропорций говорит о том, что теперь брак в меньшей степени основывался на семейном имуществе, а в большей - на самих супругах и их усилиях.* Во Врай-Виле без контракта раньше заключались только браки в семьях ремесленников, в данном случае ткачей, где брак объединял не имущество, а работников. Теперь же старая эпоха земельно-клановых союзов уступала место новой эпохе, когда брак связывал партнеров по работе как личностей, а не как членов клана. Семья как центр производства сохранялась в силу необходимости, присущей тому способу производства, к которому она была привязана. Она распадалась, когда и где менялись требования производства, когда центр производства перемещался на фабрику, в магазин или офис, и тогда семейная сплоченность становилась менее важной.
Семейная солидарность, едва ли основанная на привязанности или равенстве, укреплялась необходимостью, трудом, сосуществованием в самодостаточном хозяйстве и изоляцией от общества. Ферма, крофт, холдинг превращали их обитателей в рабов прошлого и средств к существованию. В таких условиях дом становился средоточием всех напряжений в семье, но напряжений, в значительной степени подавляемых. Сплоченность сохранялась до тех пор, пока вопросы оставались незаданными, а альтернативы - неосознанными, поэтому больше очевидны для сторонних наблюдателей, чем реальны для самих людей. Напряжение жизни выражалось и в скуке, и в агрессивности, причем и то, и другое принималось как неизбежность. Но конфликты между желаниями индивида и требованиями группы, подрывающие согласие в семье, компенсировались взаимозависимостью, которая делала ее единым целым по отношению ко всем остальным, сохраняла равновесие и позволяла выжить. Только новые возможности, новые средства, принципиально новые условия могли нарушить этот светский порядок и освободить от подчинения традиции, природе, потребностям общего труда, безденежья, скудости выбора. Эти новые условия появились только в конце XIX века.
Постепенно семья утрачивала свою защитную роль в вопросах общественной безопасности, здоровья, одежды, образования и социальной подготовки. Воспитательные функции семьи перешли к школам. Медицинская помощь, лечение, которые когда-то предоставлялись на месте или изготавливались в домашних условиях, как одежда, все чаще приходили извне. Кроме того, увеличилось количество способов вырваться из тесных тисков клана, причем для того, чтобы уйти из дома, а затем и выжить, требовалась лишь небольшая инициатива.