Как только появились возможности и мобильность, старая власть начала распадаться. Во Второй империи раздавались жалобы не только на то, что крестьяне перестали проявлять должное послушание и почтение к своим ставленникам, но и на то, что дети перестали отдавать должное своим родителям. Как бы ни были преувеличены эти сообщения, они свидетельствуют о новизне исторических пропорций: иго необходимости только начинало разрушаться, и родители, и работодатели это остро чувствовали. Пронзительные жалобы на ослабление родительского авторитета иногда сопровождались объяснениями: дети пайщиков, отмечалось в агрономическом обозрении, уходили от родителей "как только могли", чтобы улучшить свое положение. "Их старое уважение к отцовскому авторитету", которое, несомненно, заставляло их оставаться дома, пало жертвой их желания заработать себе на независимость. Но желание не возникло бы без возможности, которая его предоставила!
"Дети перестали уважать родителей, крестьяне - свое слово", - сетовал Лабат. Причина в обоих случаях была одна: альтернативность, мобильность, выбор, возможность уйти. Один поддерживал немощных старейшин, потому что они символизировали преемственность. Когда вера в преемственность стала ослабевать, человек стал действовать из чувства долга, привязанности или, что еще более маловероятно, из чистой человечности. То, что именно в этот момент отцовский авторитет был подорван целым рядом законодательных мер, посягавших на то, что раньше считалось естественной сферой деятельности отца: защита работающих детей, обязательное посещение ими школы, так или иначе игнорировавших волю или интересы отцов. В 1889 г. был принят закон, определявший условия, при которых нерадивые отцы могли быть лишены отцовских прав. Другие меры регулировали или запрещали детский труд (1874, 1892 гг.), наказывали родителей, жестоко обращавшихся с детьми (1898 г.), ввели возможность судебного управления имуществом ребенка (1910 г.), ограничили право отца давать согласие на брак своих детей (1896 г. и позже), защитили незаконнорожденных детей (1896 г. и позже). Кроме того, школы служили мощным источником конкурирующих авторитетов и ценностей, максимально приближенных к домашним. А в тех частях Франции, где, как в Бретани, решительная борьба с местной речью отделила франкоязычную молодежь от бретонских старших, местная традиция осталась в тени, и молодежь стала презирать старших как невежд, когда те игнорировали только французский язык. Неудивительно, что кризис авторитета стал важным предметом общественных дебатов, настолько, что в 1914 г. католические Semaines Sociales, столь представительные в отношении доброжелательного мнения, выбрали его темой своего ежегодного собрания.
Естественно, что тенденции, обусловленные социально-экономическими изменениями, ускоряются под влиянием внешних факторов. Семейные разногласия становились более явными и, возможно, более раскольническими. Молодежь охотнее задавала вопросы, выражала несогласие, бунтовала и даже занимала политические позиции, отличные от семейных или клановых. Одним из результатов этого, по общему мнению, стало сокращение числа семейных встреч: "Chacun chez soi, chacun pour soi", - писал учитель из Могевиля (Мёз) в 1889 году. Молодые, особенно молодые пары, измученные подчинением, ограничениями и трениями в больших семьях, где старшие доминировали, а иногда и издевались над ними, ухватились за первую возможность получить некоторую степень независимости. В 1880-х годах сыновья стали ожидать и требовать заработной платы, причем такой, как у наемных рабочих. В Лимузене брак по правилам совместного владения имуществом победил более старый режим "доталь". Все меньше молодых пар продолжали жить с родителями, что иногда оговаривалось в брачных контрактах. Меньше неженатых сыновей и дочерей оставалось дома? В Лорагаи и Монтань Нуар хороший наблюдатель связал это развитие со школами. По словам Паризе, как только молодые люди научились считать, они стали требовать свою долю в семейном имуществе, а если их требования отклонялись, они уходили. В Тарн-и-Гаронне, движимые "духом независимости и инсуборди-нации", дети уходили из семьи, как только становились достаточно взрослыми, чтобы наниматься на работу, "оставляя родителей в затруднительном положении для ведения хозяйства". Это произошло в основном после 1900 г., когда сокращение численности сельского населения открыло возможности для такой занятости".
В центре Франции, где для обработки относительно крупных хозяйств требовались большие семьи, изоляция долгое время помогала сохранять семейные общины, в которых несколько супружеских пар жили и работали как единое производственное целое. Эти замкнутые или полузамкнутые домашние хозяйства, основанные на крепких семейных узах, продержались долгое время, но уже в 1897 г. мы слышим, что даже там "отец не имеет права удерживать своих детей". Особенно в Крезе, где возможности эмиграции были хорошо известны, молодежь уже в шестнадцать-семнадцать лет отправлялась в самостоятельное плавание. Те, кто не отправлялся в город в поисках более высокой зарплаты или просто в поисках приключений, нанимались в батраки, чтобы заработать деньги. Овернские "семейные республики", некоторые из которых, по некоторым данным, существовали еще в VIII веке, постепенно распадались. Последняя, близ Тьера, распалась в 1925 г.
Теперь начинают появляться упоминания о влиянии молодых на старых и о том, что старые следуют примеру молодых. В 1830-х гг. отказ от ремня в пользу подтяжек считался самым дерзким актом независимости и новаторства со стороны молодого крестьянина. К 1889 г. в Брое жена мужчины уже не называла его "наш господин", дети не обращались к нему в третьем лице.* В Аллье, отмечал местный ученый в 1911 г., главенство отца, бывшее правилом 20 лет назад, теперь стало исключением. Дети больше не мирились с подчинением, особенно когда возвращались с военной службы, и абсолютно настаивали на равных правах. Примерно в то же время Лабат отмечал "преждевременный, интенсивный, довольно свирепый инди-видуализм молодежи". Интересно, не сыграло ли это определенную роль в тенденции к уменьшению семей. Бедняки отставали в ограничении семей, отчасти потому, что у них не было имущества, а значит, и забот о его разделе между многочисленными наследниками, но прежде всего потому, что (как мы уже видели) дети означали доход. В бокаже Вандеи, как и во многих других местах, от детей можно было ожидать, что они начнут работать в возрасте десяти лет или около того и будут отчислять весь свой заработок отцу. "Бедный крестьянин заинтересован в том, чтобы иметь большую семью". Но если от потомства можно ожидать, что оно скорее будет забивать болт, чем вносить вклад в семейный бюджет, то какой интерес у бедного крестьянина воспитывать большой выводок? Да и вообще, в чем интерес сохранения семьи в долгосрочной перспективе?
Новые веяния создали парадоксальную ситуацию. Сочетание тенденций к мелкому землевладению и контролю рождаемости изменило облик сельского населения, обусловив преобладание пожилых людей, владевших домом, землей и деньгами и привыкших отдавать распоряжения своим детям, которые были меньше, чем они, экономически зависимы и, по возможности, приучены почитать и слушаться стариков. Главы семей теперь, как правило, жили дольше, и постепенное старение этой группы (а также ограниченность ее средств) обусловило экономическую отсталость и нежелание модернизироваться. Это, в свою очередь, способствовало отъезду наиболее предприимчивых молодых людей, жаждущих ответственности и независимости, - эмиграции, связанной не с технологическими усовершенствованиями на земле, а, напротив, с сопротивлением этим усовершенствованиям со стороны хозяев земли и с препятствием, которое их присутствие создавало для вертикальной мобильности. Таким образом, с одной стороны, закрепощение старых вытесняло молодых. С другой стороны, та же ситуация (разумеется, в более широком контексте) также позволило эмансипировать молодежь, независимо от того, осталась она или уехала. Сокращение численности населения и нехватка молодых рук были решающими факторами для повышения заработной платы и возможностей трудоустройства, которые позволяли, более того, предлагали вырваться из, возможно, в некотором смысле ухудшающейся ситуации.
Все эти тенденции усиливали друг друга. Преемственность была фактором выживания, а значит, и укрепления семьи. Во времена слабости других социальных структур семья имела большее значение, и ее авторитет было легче сохранить или обеспечить. Кроме того, чем сложнее земля и чем менее совершенны способы ее обработки, тем важнее было ее расчистить и обрабатывать, соблюдая преемственность. Поднятие вопроса о преемственности в каждом поколении могло поставить под серьезную угрозу семейное предприятие и, в конечном счете, общество, в котором оно функционировало. Кодекс Наполеона, отражая абстрактные городские идеи и интересы, демонстрировал готовность отказаться от потребностей.
В связи с этим в некоторых регионах Кодекс на некоторое время перестали принимать во внимание, либо игнорировали, что было совершенно чуждо реалиям сельской местности. Поэтому в некоторых местах Кодекс некоторое время игнорировался, и находились способы приспособить его понятия к местным потребностям. С другой стороны, когда условия труда и жизни достаточно изменились, мясорубка наполеоновского кодекса стала менее опасной, а в чем-то и удобной. Непрерывность теперь имела меньшее значение, а мобильность - большее. Механизм для внесения изменений казался гораздо более подходящим теперь, когда изменения стали частью жизни. И чем меньше преемственности ощущали люди вокруг себя, тем меньшее значение они придавали преемственности.